Читать книгу - "Королевская аллея - Франсуаза Шандернагор"

Кроме того, я могла положиться на близких мне дам. Их хорошенькие личики и кокетливые манеры создавали атмосферу галантного праздника, без которой монарх не мог жить. Шуточки Жаннетты д'Окси, едкие остроты госпожи де Леви, каламбуры Маргариты де Кейлюс, пародии госпожи де Данжо неизменно развлекали угрюмого, скучающего Короля, и потому эти дамы, даже больные, являлись ко мне ежедневно после обеда, заполоняя комнаты волнами небрежно накинутых кружев и развязанными лентами пеньюаров. Из задних покоев выходил им навстречу герцог дю Мен и вступал в общую беседу; он лучше других умел отвлечь отца от печальных мыслей и развеять мою грусть, напоминая о временах Вожирара и Барежа; мы с Королем считали его нашим общим сыном и были благодарны за доброту и участие.

Увы, никто из этих юных собеседников не был моим ровесником, и после каждой такой встречи, расставшись с нашим маленьким собранием, я снова впадала в черную меланхолию и грустные размышления. «Я одинока в этом мире, — писала я принцессе де Водемон. — Я совершенно порвала с ним в ту минуту, как потеряла герцогиню Бургундскую, единственную мою радость; теперь мне осталась лишь одна забота — в меру моих сил развлекать Короля… Тешу себя надеждою, что жить мне уже недолго; я была бы слишком счастлива желать смерти из любви к Богу в той же мере, в какой желаю ее из отвращения к земной жизни».

— Что нынче читают в Париже? — спрашивала я у моей племянницы де Кейлюс, которая держала дом в столице.

— О, мадам, теперь все увлекаются «Путешествием в Персию» Шардена, математикою Ньютона, сочинениями некоего Аруэ, смелыми остротами англичанина по имени Свифт и переодетым Телемахом господина де Мариво[91].

— Гм… А что представляют на театре?

— О, там играют Лесажа, Кребийона[92]…

— Никогда не слышала этих имен… Ну, а в Опере?

— В Опере? Во-первых, Каира, затем оперы-буфф одного итальянца, некоего Скарлатти. А еще теперь в большой моде музыка Рамо[93]для клавесина.

— Скажите-ка мне… Разве нынче больше уж не читают моих друзей — госпожу де Лафайет, Ларошфуко? Не играют пьес Скаррона или Расина, не исполняют Люлли?

— Мадам, — смущенно отвечала госпожа де Кейлюс, — ведь они давно умерли.

— Вы правы, дитя мое. Всё умерло, кроме Короля и меня; а, может, и мы тоже мертвы, да никто не осмеливается сказать нам об этом.

Одно лишь мое возмущение присылаемыми пасквилями свидетельствовало о том, что я еще жива. То были анонимные письма и оскорбительные стишки, вроде этого.

Что сказал бы наш урод (господин Скаррон),

Коли знал бы наперед,

Что великий наш правитель,

И любезник и воитель,

Разгромив сперва врага,

Подарит ему рога?

У Скаррона шутки едки,

Он сказал бы. «Жри объедки!»

А вот еще одно, весьма странное сочинение на Рождественскую тему, где Король фигурирует в роли волхва:

Людовик Великий бредет в Вифлеем,

А следом за ним Ментенон.

Отдавши Иисусу смиренный поклон,

Он шепчет младенцу затем:

«Прости мне, о Боже, мой грех

Любовных забав и утех,

Но с этой каргой,

Слепой и глухой,

Его искупил я за всех!»

Искупление оказалось долгим — как для него, так и для меня.

Я жила в самой гуще Двора отшельницею; единственной моей подругой была княгиня дез Юрсен. Уж она-то, по крайней мере, помнила дни нашей молодости, видела те же лица, что и я, увы, давным-давно канувшие в Лету. Те несколько месяцев 1705 года, что она провела в Версале и Марли, попав в короткую немилость из-за ссоры с французским послом, еще сильнее укрепили нашу дружбу; мы болтали целыми днями, она ночевала в моей спальне и смехом разгоняла мою тоску. Ее жизненная стойкость удивляла меня, как и в первый день нашего знакомства. Я с нетерпением ждала ее подробных откровенных писем и сама с искренним удовольствием сообщала ей все придворные новости; правда, что мы с нею не сходились во вкусах: она обожала заниматься политикой, а я — детьми. Но, поскольку Бог, к вящему нашему спасению, обыкновенно принуждает людей исполнять несвойственные им роли, ей приходилось пеленать младенцев и болтать с кормилицами, мне же — обсуждать важные дела с министрами.

По этому поводу мы с нею обменивались полезными мыслями: я подсказывала ей, как лучше воспитывать детей (Король говаривал, что я помешана на воспитании), — мне хотелось, чтобы она попыталась обращаться с принцами так, как это делают в Англии, отчего тамошние дети вырастают крепкими и прекрасно сложенными: никаких пеленок и свивальников; младенец лежит в одной рубашечке, которую меняют, едва он ее запачкает, а не преет в туго замотанных тряпках; таковая свобода избавляет детей от плача, опрелостей и искривления ножек. Все это я с жаром излагала принцессе, по ее вовсе не занимали подобные мелочи, она и знать не хотела, почему удобнее садиться справа, а не слева от колыбельки. На мои педагогические поучения она отвечала рассуждениями о судьбах Европы и планах преобразования нашего правительства; все ее письма были полны замечательных проектов, коим не хватало лишь одного — чувства реальности.

Ее взгляды на ведение войны ничуть не изменились: она упорно отказывалась от любых переговоров, не желая уступить ни пяди испанской земли, и свято верила, что успех нашей армии вернет испанскому и французскому королям все их прежние владения. И в самом деле, неожиданная победа, одержанная моим маршалом Вилларом при Денене, разгром неприятеля, в панике бежавшего с поля боя, и слабость принца Евгения переломили ход этой войны. В несколько месяцев наши войска отбили Дуэ, Бушен, Кенуа и большинство северных крепостей, долгие годы находившихся в руках врага. Наконец я могла надеяться на почетный мир, тогда как моя дорогая camerera-mayor кровожадно требовала воевать до победного конца.