Читать книгу - "Николай Гумилев - Владимир Полушин"

Гумилёв очень высоко ставил недооцененного крупного поэта Константина Фофанова: «Умер К. М. Фофанов. В его лице русская поэзия потеряла последнего видного представителя того направления, которое характеризуется именами Голенищева-Кутузова, Апухтина, Надсона, Фруга и др…. Он был подлинный поэт, но из тех скромных поэтов, о которых в своем знаменитом стихотворении мечтал Лонгфелло…» Трагически покончившему с собой в Париже поэту Виктору Гофману Гумилёв дал очень краткую, но емкую характеристику: «В. В. Гофман обеспечил себе почетное место среди поэтов второй стадии русского модернизма».

Осенью 1911 года отношения между Вячеславом Ивановым и Николаем Гумилёвым становятся еще более напряженными, чем весной 1911 года. В литературном обществе Санкт-Петербурга происходят перераспределение творческих сил, их поляризация. В сентябре 1911 года вернулся из путешествия по Европе Александр Блок, Гумилёв втайне надеялся, что он займет позиции в поддержку молодых поэтов, но его надежды не оправдались.

В девятом номере журнала «Аполлон» появляется очень важная статья Гумилёва о Теофиле Готье, где поэт проводит связующую нить между Пушкиным и французским поэтом: «…как бы следуя завету Пушкина „лишь юности и красоты поклонником быть должен гений“, Готье любил описывать сказочные богатства, принадлежащие веселым молодым людям, расточающие их на юных, прекрасных и всегда немного напоминающих кошек женщин, — этих молодых людей, любовные признания которых звучат, как дерзкое и томное…» Гумилёв пишет: «В „Эмалях и камеях“ он равно избегает как случайного, конкретного, так и туманного, отвлеченного…» Туманное и отвлеченное — это символизм. Николай Степанович, анализируя творчество Готье, проговаривает и те принципы, которые для него являются главными: «Он последний верил, что литература есть целый мир, управляемый законами, равноценными законам жизни, и он чувствовал себя гражданином этого мира. Он не подразделял его на высшие и низшие касты, на враждебные друг другу течения. Он уверенной рукой отовсюду брал, что ему было надо, и все становилось чистым золотом в этой руке. Классик по темпераменту, романтик по устремлениям, он дал нам незабываемые сцены в духе поэзии „Озерной Школы“, гётевского склада размышления о жизни и смерти, меланхолические и шаловливые картинки XVIII века… В литературе нет других законов, кроме закона радостного и плодотворного усилия, — вот о чем всегда должно нам напоминать имя Теофиля Готье». Эти принципы Гумилёв потом заложит и в написанную им программу нового литературного движения.

15 сентября в Царское Село вернулась Анна Андреевна, а 29-го она написала свое двухсотое стихотворение «Песня последней разлуки».

В октябре Гумилёв познакомился с будущим вторым мужем своей жены Вольдемаром-Георгом (в быту Владимиром) — сыном поручика 91-го пехотного Двинского полка Казимира Донатовича Шилейко. Николай Степанович любил бывать в университетском музее древностей. Однажды он увидел там довольно интересной внешности молодого человека (он был младше Гумилёва почти на пять лет) в круглых тонких очках, с коротко постриженными волосами. Незнакомец медленно обходил экспонаты, внимательно вглядывался в них и — близоруко щурился. В ту пору ему было немногим больше двадцати лет. Так как в зале было пусто, они не могли не заметить друг друга и познакомились. Оказалось, что Шилейко окончил с золотой медалью Петергофскую гимназию и сейчас учился на восточном факультете университета по еврейско-арабско-сирийскому разряду, будучи сам крещен как евангелист-лютеранин. Сейчас он серьезно увлекался ассириологией — курсом, недавно введенным в университете академиком П. К. Коковцовым. Гумилёв поинтересовался, занимается ли студент только переводами или сам что-то пишет. Шилейко признался, что и сам пишет! Этого было достаточно, чтобы они договорились об очередной встрече. Конечно, разговор зашел у них о поэзии. Шилейко внимательно слушал, как Гумилёв говорил о символизме, о том, что настало время нового течения в литературе, каковое он вскоре и образует. Вполне вероятно, что все это было интересно молодому студенту. Во всяком случае, вскоре они подружились.

15 октября Гумилёв с Анной Андреевной присутствовал на заседании Общества ревнителей художественного слова на чтении доклада Валериана Чудовского о пушкинской «Русалке». Именно в это время поэт закончил все организационные вопросы по созданию нового литературного течения. Пока у него не было названия, и не все его старые товарищи согласились объединиться под гумилёвскими знаменами. Так, граф Толстой сослался на то, что он вскоре должен уехать в Москву. Не изъявил особого желания и Петр Потемкин. Сергей Ауслендер оказался в стороне. Однако появились новые друзья и товарищи, например поэт Сергей Городецкий, хотя, казалось бы, для их сближения было мало предпосылок. Они писали друг на друга довольно резкие рецензии, были абсолютно разными по эстетическим взглядам: Гумилёв, русский европеец, и Городецкий, творец языческого эпоса, искавший пути обновления литературы в фольклоре древних славян. Одно время Городецкий учился с Блоком на одном курсе. Он был из числа так называемых «вечных студентов». Успел выпустить уже книгу «Ярь» в издательстве «Кружка молодых». Блоку нравились его стихи. Гумилёв к ним относился настороженно. Но в это же время произошел разрыв Городецкого с Вячеславом Ивановым, и Городецкому, как и Гумилёву, понадобились новые союзники. Поэтому Гумилёв и отправился в октябре 1911 года на Фонтанку, где жил Сергей Городецкий со своей молодой женой, студенткой Бестужевских курсов и начинающей актрисой Анной Андреевной Козельской. В коридоре Николая Степановича встретил намалеванный на стене черт, который указывал пальцем на надпись «Не кури!». Разговор двух будущих «синдиков» (как они стали себя величать) закончился заключением творческого союза. Было решено провести первое заседание новой организации 20 октября на квартире у Сергея Городецкого, а второе — в Царском Селе. Каждый из руководителей новой создаваемой организации должен был пригласить на заседание ее предполагаемых членов организации. Городецкий обещал привести Александра Блока. Специально были подготовлены оригинальные пригласительные «На первое заседание Цеха поэтов». Так Гумилёв, договорившись с Городецким, определил название организации. По примеру того, как средневековые мастера объединялись в цехи, так и Гумилёв решил создать организацию, основанную на строгой дисциплине.

И вот настал день 20 октября. На заседание действительно пришел Александр Блок. Гумилёв появился с Анной Андреевной. Александр Александрович первый подошел к Николаю Степановичу и попросил представить его жене. Так официально познакомились Анна Ахматова и Александр Блок. Известно, что на первом заседании присутствовали Дмитрий Кузьмин-Караваев, ставший потом стряпчим Цеха (юрист по образованию), и Владимир Пяст. Конечно, были и другие. Н. Гумилёв, А. Блок, А. Ахматова, С. Городецкий читали свои стихи, обсуждали программу деятельности и утверждали состав членов Цеха поэтов. Владимир Пяст оставил об этом периоде интересные воспоминания, передающие атмосферу, царившую в Цехе: «Цех поэтов был довольно любопытным литературным объединением, в котором не ставился знак равенства между принадлежностью к нему и к акмеистской школе. В него был введен несколько чуждый литературным обществам и традициям порядок „управления“… В Цехе были „синдики“, в задачу которых входило направление членов Цеха в области их творчества; к членам же предъявлялись требования известной „активности“; кроме того, к поэзии был с самого начала взят подход, как к ремеслу. Это гораздо позднее Валерий Брюсов где-то написал: поэзия — ремесло не хуже всякого другого. Не формулируя этого так, вкладывая в эту формулу несколько иной, чем Брюсов, смысл, — синдики, конечно, подписались бы под вышесказанным афоризмом. Их было трое — Гумилёв, Городецкий, Кузьмин-Караваев. Каждому из них была вменена почетная обязанность по очереди председательствовать на собраниях; но это председательствование они понимали как право и обязанность „вести“ собрание. И притом чрезвычайно торжественно. <…> Было, например, правило, воспрещающее „говорить без придаточных“. То есть высказывать свое суждение по поводу прочитанных стихов без мотивировки этого суждения. Все члены Цеха должны были „работать“ над своими стихами согласно указаниям собрания, то есть фактически — двух синдиков. <…> Ни на минуту синдики не забывали о своих чинах и титулах. За исключением этих забавных особенностей, — в общем, был Цех благодарной для работы средой, — именно тою „рабочей комнатой“, которую провозглашал в конце своей статьи „Они“ покойный И. Ф. Анненский…»