Читать книгу - "Великаны сумрака - Александр Поляков"

Кого пригласить в члены? Непременно Грингмута, Гово- руху-Отрока (тоже из одумавшихся радикалов), Попова, Александрова, возможно, Астафьева. Хорошо бы и Черняе­ва: у него сильная работа «О русском самодержавии»; инте­ресно, глубоко рассуждает о монархических убеждениях на­рода. О мистике, идеалах и поэзии царизма. Жаль только, что он в Харькове.

Теперь Тихомиров и Леонтьев встречались чаще. Говори­ли, спорили. Переписывались, когда Константин Николае­вич уезжал в Оптину. Затеяли вместе сочинить брошюру — в развитие статьи «Социальные миражи современности», ко­торую Тихомиров напечатал в «Русском обозрении». Пред­видел, тревожился, убеждал: при коммунизме общество ока­жется еще более расслоенным, а социально-демократичес­кая идея приведет к полному порабощению личности госу­дарством; и следующий шаг — деспотизм.

Так в православной Москве, в сильной самодержавной России, когда, казалось бы, революция отступила, рассея­лась, когда Александр III мощной и умиряющей рукой вел страну вперед, да, именно тогда, в безмятежные и ясные дни, в монархической России создавался подпольный монархи­ческий кружок, призванный спасти царский престол, ожи­вить его новым дыханием.

Но все рухнуло.

4 ноября 1891 года он получил короткое письмо от Леонть­ева: «Простите, больше ни слова не скажу. Была лихорадка, ослабел, принял 12 граммов хинина. Теперь голова плоха». Через восемь дней Константин Николаевич скончался от инфлюэнцы.

Идея нелегальной организации умерла на корню.

А следом стали уходить другие — Петр Астафьев, Юрий Говоруха-Отрок.

И вот теперь Тихомиров стоял на ступенях Храма Христа Спасителя и смотрел на заполненную толпами площадь. За­канчивался май 1917-го. С Москва-реки тянуло теплой вла­гой, ласковый ветер играл красными, черными, еще каки­ми-то знаменами; шел революционный митинг, из охрипших глоток вырывались лозунги, анархисты везли гроб, девицы повизгивали, когда их лапали пьяные солдаты и матросы — расхлябанно-расхлестанные, без погон и поясов, давно за­бывшие командирский пригляд и боевые атаки.

Рядом с Тихомировым стояли юноши — племянник Юрий и младший сын Николай, родившийся уже в России. Сын на три дня приехал из Петрограда, где служил в ротах электро­технического батальона и ждал скорого производства в пра­порщики. На груди у будущего офицера краснел революци­онный бант. Узелок чуть развязался, и Тихомирову хотелось сказать Коле, чтобы он совсем снял этот раздражающе-не- лепый лоскут; Лев Александрович уже и руку протянул к банту (ты же не такой, мальчик мой, не такой!), но осекся: сын смот­рел на толпу почти восторженными глазами, оживленная улыбка играла на молодых губах. И от этого помертвело сер­дце — от неотвратимой беды, от скорбного предчувствия. Тихомиров понял: он уже не защитит Колю. Не спасет, не вытащит его всеми своими трудами из хмурого предзимнего утра 1920-го, которое еще не пришло, но уже надвигалось хрустом льда под сапогами нетрезвых расстрельщиков. Пуля убьет Николая сразу, а незнакомый штабс-капитан и сельс­кий иерей будут стонать и их придется добивать штыками.

Красный бант горел на груди сына. Над мельканием раз­ноцветных полотнищ, фуражек и нечесаных голов поднима­лись муть и накипь ворвавшейся в Россию революции.

Все худшие предсказания сбывались. А он писал, спорил, ошибался, терзался сомнениями — сколько времени ушло на это, сколько бумаги перевел! В одном сомнений не было: русское самодержавие родилось, крепло, развивалось вмес­те с рождением, укреплением и развитием русской нации; царская власть — это как бы воплощенная душа народа, от­давшего свои судьбы Божией воле. И еще знал он: демокра­тия — разрушающий государство яд, и нет, кроме нее, ни одной формы правления, где бы воздействие народных жела­ний на текущие дела было бы так безнадежно пресечено. И если России суждено выжить, то нужно искать иных путей.

Он искал. Он находил.

Победоносцев то хвалил его статьи и книги, то ворчал. Сблизились со Столыпиным — тот прислушивался к тихо- мировским советам по рабочему вопросу. Но — умер обер- прокурор, убили премьер-министра.

«Монархическая государственность» вышла летом 1905 года. Великая книга тихо легла на полки. Только после рево­люционной декабрьской встряски о ней вспомнили во двор­цах и правительственных кабинетах. Поздно? Как знать, как знать.

Тихомиров грустил: его многолетний труд — эпитафия, надгробное слово на могиле некогда великого покойника — русского самодержавия. Впрочем, нет, не так. Он писал эту книгу уже не для современников. «Если пала корона, удер­жится ли фригийский колпак?» — вопрошал мглу бессонной ночи. Он, пробивая эту глухую мглу, тянулся к другим лю­дям, к людям будущей новой породы, которые выстроят мо­нархическую государственность на основе его идеальных конструкций. Потому что. Потому что гражданин Царства Небесного вначале должен стать гражданином царства зем­ного. А настоящее самодержавие — дело грядущего, и его надо творить и творить.

В 1914 году он оставил пост главного редактора «Москов­ских ведомостей». А до того — был удостоен Всемилостивей- шего пожалования: серебряной чернильницы фирмы Фабер­же с изображением герба Российской империи. Успел по­просить Столыпина выхлопотать ему чин действительного статского советника, что позволяло облечься в белые панта­лоны с золотым галуном и форменное пальто на красной под­кладке. И называться «ваше превосходительство»...

Галдел, рвал мехи гармошек, толкался революционный ми­тинг. Тихомиров покосился на сына: стало стыдно за все эти пустяки — чины, панталоны.

Керенский — болтливый прохвост. Скоро придут люди покрупнее. Новые великаны сумрака?

А что же он, Лев Александрович Тихомиров? Что осталось ему? Мало, совсем мало. Он заканчивал свое жизненное странствие. По просьбе Фигнер, постаревшей «Верочки-топ- ни-ножкой», большевики выделили ему паек — пуд и 12 фун­тов муки, 16 фунтов гороха, 10 фунтов риса, 30 фунтов мяса, 4 фунта сахара, еще кое что.

При тусклом пламени свечки он завершал повесть «В пос­ледние дни». И погибали, бежали бесы, поражаемые небесны­ми ратями. За окнами сергиево-посадского дома все было по- другому. Но он уже знал, что мирская тьма мнима, а свет — он есть, он победит, не рассеется.

Толпа все сильнее напирала на ступени Храма Христа Спа­сителя. Ораторы, сменяя друг друга, захлебывались в крике. Николай на мгновение оторвался от зрелища и взглянул на отца. Побелевшее лицо Льва Александровича было страш­ным.

Сын снял с груди красный бант и незаметно сунул в кар­ман. В этот момент пьяные анархисты уронили свой черный гроб. Гроб упал на мостовую и рассыпался на куски.

Вместо эпилога

Вот и февраль. А у него два друга — метель да вьюга.

Метет в Подмосковье, и в Ярославле, поди, задувает. И мне, дерзнувшему прикоснуться к этим судьбам, видится заснеженная Тугова гора, вырастающая сразу за Стрелкой, где Которосль впадает в Волгу. Мне видится старое кладби­ще на склонах и могила видится — с оградкой и памятником серого камня, о который с грустным шелестом трется уста­лая поземка, играет тихо лапами молодой елки, притулив­шейся справа от надгробия.