Читать книгу - "Нелидова. Камер-Фрейлина императрицы - Нина Молева"

— И вы, мадам?

— Я предпочла уйти от становившихся слишком острыми каждодневных споров. Все старые друзья императора уходили один за другим. Я не составила исключения.

— Но и несомненно ускорили этот исход.

— Кто знает, ваше высочество, кто знает.

— Вы непримиримы, мадам. Я слышал это от многих.

— Непримирима? Наверно, это можно определить иначе: я слишком уважала моего императора и слишком хорошо знала, какими блестящими способностями он обладал, чтобы ограничивать их жёсткими швами прусского мундира. Но, ваше высочество, у меня невольно возник вопрос: почему вам пришлось отказаться от прав на престолонаследие? Грудзинские, насколько я помню, древний польский род. Они ничем не могут унизить российского царствующего дома. К тому же Антони Грудзинский был удостоен едва ли не в 1780 году графского титула в Пруссии.

— Всё верно, мадам.

— Тогда к чему подобная жертва? Вас готовили к царствованию. У императрицы Екатерины была идея возвести вас на византийский императорский престол. Отсюда и ваше имя. Вы готовы и можете править.

— Таково было условие императора Александра Павловича, при котором он согласился на мой развод, мадам. Я не собирался торговаться.

* * *

Вчера хоронили здесь старуху Рибасову. Ей было 89 лет, а всё ещё была бодра, жива и одевалась, как щеголихи за пятьдесят лет одевались. Деревень, говорят, не оставила, а дом и деньги. Та часть, где живёт Блом, досталась Горголию, а другая — на Марсово поле — князю Долгорукову. Впрочем, это два дома.

К.Я. Булгаков — брату. 23 сентября 1822.

Весьма замечательно, что, несмотря на преклонность лет своих, Настасья Ивановна ходила с лёгкостью молодой женщины и даже не имела ни одного седого волоса на голове, но ещё замечательнее — это непостижимое стечение эпох: Настасья Ивановна скончалась в день вступления ко двору Екатерины, а похоронена в самый день коронации покойной императрицы.

Из «Некрологии» А.И. де Рибас в

«Отечественных записках». 1822.

Е.И. Нелидова, Селестин, баронесса Ю. Криденер

— Мадам, к вам какая-то знатная дама. С гербами на карете. И незнакомом именем. Вот её карточка, мадам. Она очень нетерпелива. И горда. Если вы согласитесь её принять...

— Баронесса Юлия Криденер. Действительно, неожиданность, тем более мы незнакомы. Но проси, Селестин, конечно, проси.

— Мадам, пусть вас не удивляет мой визит. Его идею мне подсказало посещение мастерской живописца Левицкого. Вы помните такого?

вас за него, какие бы поводы ни привели к нему. Для меня вы прежде всего автор романа, который прочтён не один раз.

— Моя «Валери» дошла и до вас? Я польщена как автор. Но это всё в далёком прошлом — я не продолжила занятий литературой. Меня больше привлекает живая жизнь. Возможность делать её собственными руками, участвовать в ней, вмешиваться в судьбы государей. И именно это любопытство привело меня к вам, если вы простите мне сию откровенность.

— Охотно, баронесса. Я именно такой себе и представляла женщину, написавшую «Валери», роман такой откровенный, такой...

— Не подбирайте нужного — или ненужного — слова. Обо мне так много было сказано и хорошего, и плохого, что меня ничем не удивишь. Впрочем, настоящее неприятие своего литературного опуса я встретила только в одном человеке.

— Неужели такой нашёлся?

— Вы очень любезны, мадам. Это Наполеон Бонапарт. Он один открыто назвал меня литературной бездарностью, а мою «Валери» — средством от бессонницы.

— Это не говорит в пользу его литературного вкуса.

— Надеюсь. Но теперь, когда мне удалось приложить руку к его полному уничтожению на дипломатическом поле Европы, я хочу узнать некоторые подробности о людях, выступивших против него. Вы хорошо знаете императора?

— Кого вы имеете в виду, баронесса?

— Императора Александра Первого, с которым мне пришлось толковать о создании Священного союза. Есть отдельные черты характера, которые остаются для меня в нём загадкой.

— Я совсем не знаю императора Александра Павловича, баронесса.

— Обычная русская осторожность в высказываниях о сильных мира сего. Мне уже пришлось с пей сталкиваться.

— В моём случае вы неправы. У меня действительно не было возможности узнать будущего императора. Я видела его на придворных приёмах, на большом расстоянии и даже ни разу не была удостоена личного разговора. Вы поторопились меня осудить, баронесса.

— Но ведь вы входили в круг ближайших друзей его отца, разве не так? Разговоры о наследнике в нём несомненно велись. Считали ли вы его человеком романтичным, способным на пылкие увлечения идеей, скажем, государственным проектом? Что в нём может быть от поз, а что от натуры?

— Романтизм плохо вяжется с обстановкой двора Великой Екатерины, где император воспитывался. Это было всеобщее преклонение перед просвещением и просветителями французского толка.

— Совершенно императору чуждых, в чём я могла убедиться. Но я попробую иной способ вызвать вас на откровенность, мадам. Мне столько было говорено о вашем уме, о вашем благодетельном влиянии на отца императора, что я не могу отступить. Так вот, вы читали мой роман. Сказали о его откровенности. Он тем более откровенен, что написан на канве моей жизни и воспроизводит мои переживания. Впрочем, детские. Я никогда не говорю об этом, но сейчас...

Короче, мне было шестнадцать лет, когда после монастырского пансиона, подобного петербургскому Смольному институту, я оказалась в свете. Мои родители не собирались заниматься мной и поспешили выдать замуж, благо почти после первого моего выезда в свет подвернулась выгодная партия. Барон Криденер был едва ли не втрое старше меня, но располагал состоянием и был уважаемым дипломатом. Наша свадьба состоялась, и мы выехали в Стокгольм, где муж занял должность посланника. Вместе с ним ехал целый штат мелких служащих, в том числе его секретарь, получивший свою должность благодаря родству, с одной стороны, со сказочными богачами Демидовыми, с другой — с придворным священником, духовником императрицы.

Молодая баронесса и юный секретарь были почти ровесниками, так что роман висел в воздухе, и он состоялся. Самый пылкий и восторженный. Барон то ли не знал об увлечении жены, то ли не придавал ему значения. Всё могло бы сложиться вполне счастливо, если бы секретарь не поддался порыву необъяснимого благородства. Он во всём признался барону под предлогом бесконечного уважения к своему начальнику. Почти во всём — в своей пылкой любви к его жене. Думаю, об остальном бароне нетрудно было догадаться. Скандала не случилось. Просто секретарь был возвращён в Россию, и его служебная карьера прекращена. Навсегда. Баронесса в то время была беременна своей единственной дочерью. Прощание не состоялось.