Читать книгу - "Семейная хроника - Татьяна Аксакова-Сиверс"

Через год после описанной сцены Варвара Ивановна умерла в Париже, а еще позднее, весною 1928 года, в Ленинграде, я особенно четко вспомнила разговор за чайным столом. Под заголовком «Бесчинства фашистских молодчиков» центральная «Правда» сообщала, что на вилле Горького в Сорренто произведен обыск и секретарь Алексея Максимовича Бенкендорф «подвергся домашнему аресту» (в редакции, по-видимому, не знали, что Бенкендорф не «он», а «она»). Горький после этого вернулся в Россию, но Бенкендорф с ним не поехала. Эти и еще некоторые подробности я узнала совершенно случайно, в лагерях на Вычегде, но об этом — в своем месте. Со времени разговора за чайным столом я заинтересовалась личностью Марии Игнатьевны Бенкендорф (во всяком случае, незаурядной) и обращала внимание на то, что хотя бы вскользь появлялось о ней в печати.

Возвращаюсь к 1926 году. В июне мама получила письмо с лондонской печатью, написанное полудетским почерком. Писал ей Георгий Брасов, сын Михаила Александровича: «Дорогая тетя Саша! (Так он называл маму с гатчинских времен.) Позволь мне приехать к тебе на летние каникулы. Я терпеть не могу Англии и этот Итон, куда меня отдали. У здешних лордов масса денег, а мама мне их не дает, и я чувствую себя очень плохо. Кроме того, прошу тебя воздействовать на маму, чтобы меня перевели в какой-нибудь французский коллеж». Таково было содержание письма.

Мама тотчас же ответила приглашением приехать в Ниццу, и через некоторое время у нас появился 16-лет-ний юноша, немного нескладный от быстрого роста, милый, застенчивый и по своим интересам недалеко ушедший от наших мальчиков. У Джорджи Брасова было нежное личико со светлыми глазами, и своей внешностью он мне напомнил Колю Львова моих давно прошедших гимназических лет. На правах гувернера при нем состоял бывший офицер Семеновского полка (человек, по мнению моего отца, мало подходящий к этой роли).

Приехавшие поселились в соседнем пансионе, но обедали у нас. Из разговоров с Джорджи я поняла, что его мечтой является мотоцикл, а главной претензией к жизни — то, что мать не дает ему денег на эту покупку. Эта страсть к быстрой езде оказалась для него роковой. Девять лет спустя, будучи в ссылке в Саратове, я получила письмо от мамы с описанием трагической смерти Георгия Брасова. В своем завещании императрица Мария Федоровна оставила ему 200 тысяч франков, которые он мог получить по достижении двадцати пяти лет. Сумма эта, по тому времени, была невелика, но достаточна для того, чтобы наследник, достигнув указанного возраста, мог купить себе гоночную машину, сесть за руль, развить большую скорость и разбиться насмерть. Маме сумела похоронить его в Париже на давно закрытом кладбище в Пасси. Сделать это удалось потому, что там имеется семейное место Эшенов. Теперь там и мама.

В середине лета в Ниццу приехали из Парижа тетя Лина и ее муж, и мы совершили автомобильную поездку в небольшой провансальский городок Ванс. Меня поразило то, что стоит только выехать за пределы узкой полосы побережья, с ее богатейшими искусственными насаждениями, как ландшафт резко меняется. Взору открываются бедные водой возвышенности, кое-где поросшие оливковыми деревьями с узловатыми стволами и блеклой зеленью. Невольно думаешь: такой была эта земля сотни лет назад, так же опаляло ее сверкающее с синего неба солнце и так же искрилась на горизонте полоска синего моря.

По мере продвижения вглубь страны архаичность пейзажа дополнилась очертаниями небольшой средневековой крепости. Это был Сен-Поль-де-Ванс, оплот христианского побережья от набегов сарацин. Ничто не может быть любопытнее и вместе с тем печальнее этого городка, заключенного в массивные стены древней кладки, с лабиринтом узких, поднимающихся уступами улочек. Постройки беспорядочно лепятся вокруг центра маленькой цитадели — собора с древними католическими реликвиями. И вдруг все это — и средневековая крепость, и окружающий ее пустынный ландшафт — показалось мне чем-то мертвым и очень грустным. Вспомнились приокские края, и тут, как мне кажется, окончательно созрело мое решение возвращаться. Я тешила себя надеждою, что разлука с мамой и Димой только временна, что через год я снова вернусь на Лазурный берег. Будущее показало, насколько мои надежды были необоснованны!

Я стала готовиться к отъезду. Мама всячески противилась моему решению, зато тетя Лина, со свойственным ей апломбом, изрекала: «Каждый должен сидеть у себя в стране! И так уж наша бедная Франция задыхается от наплыва русских!» Для меня, конечно, теткино мнение значения не имело, но было противно видеть, сколь основательно она забыла время, когда, выйдя замуж за Курнакова, считала себя донской казачкой.

С половины лета мама начала думать об устройстве Димы и Алика в школу. В Ницце имелось учебное заведение для русских детей, возглавляемое господином Яхонтовым, но оно носило чисто эмигрантский характер. Разумнее было, чтобы мальчики получили образование на языке той страны, в которую они приехали, и мы решили, что они будут помещены во французскую школу в городе Канны, будут жить там в русском общежитии и по воскресеньям приезжать к маме в Ниццу (от Канн до Ниццы час езды дачным поездом).

В начале сентября мальчики переселились на новое место. Несколько раз мы с мамой там их навещали. Несомненно, первые дни в интернате были болезненными, но, привыкнув, они полюбили Лазурный берег. Впоследствии я с радостью узнавала, что, став взрослым, Дима при каждой возможности устремлялся в те места, где протекали его школьные годы. Алик же так полюбил Канны, что живет там, насколько я знаю, и в настоящее время.

Но есть одно воспоминание, вызывающее во мне неослабевающую боль. Во время поездки в Канны мама сделала последнюю попытку удержать меня во Франции. Дачный поезд медленно тащился по берегу сверкающего моря. На остановке Биот из маминых глаз покатились слезы. Я же сидела как истукан и только в глубине души сознавала, как трудно маме было отговаривать меня от «безрассудных поступков», способность совершать которые я, может быть, унаследовала от нее. Но в описываемое время я «закусила удила» и глушила боль разлуки уверенностью, что вернусь через год. Воспоминание о Биоте до сих пор жжет меня, как каленое железо, и наиболее трагические события моей жизни я неизменно воспринимала как «возмездие за Биот».

Перед отъездом я зашла проститься с милыми Ниродами, которые, как и мама, переселились из Висбадена в Ниццу. Михаил Евстафьевич уже не работал на вокзале, как это было в 1923 году, так как его сын получил место в одном из туристических бюро. Нироды посылали горячий привет моему отцу и очень просили навещать в Калуге их родственницу Сухотину, жившую там у своей бывшей прислуги.

Они предложили мне следующую комбинацию: если я смогу ежемесячно выдавать этой старушке определенную сумму денег, ее племянники, желающие ей помогать, будут компенсировать эту сумму маме на Димины мелкие расходы. Такой перевод денег продолжался до самой смерти госпожи Сухотиной, с которой у меня установилась большая дружба. Уже живя в Ленинграде, я ежемесячно посылала небольшую сумму Шереметевскому, высланному в Гжатск, а его дочь, Брасова, расплачивалась с мамой.

Это, конечно, было «каплей в море», и главные заботы о мальчиках пали на маму.

Уехав из Ниццы в конце сентября, я должна была задержаться в Париже, чтобы в советском консульстве выписать детей из своего заграничного паспорта. Генеральный консул Ауссен потребовал гарантии, что кто-то из французов берет на себя содержание юных советских граждан. Такую бумагу подписала тетя Лина, и документ на оставление Димы и Алика во Франции был оформлен.