Читать книгу - "Державный - Александр Сегень"

Морозы, которых государь Иван Третий всю осень ждал с таким волнением, страхом и опаскою, продолжали усиливаться день ото дня. Уже деревья начали трещать от них, а по утрам рассветное солнце слепило глаза, отражаясь в свежей серебряной пороше. Кончился октябрь, кончилась, не дождавшись декабря, осень, кончилось стояние на Угре. Все войска русские отведены были поначалу к Кременцу, а затем — ещё дальше, к Боровску, к берегам реки Протвы, выстроились на огромном рубеже — полукруге, выгнутом к югу, длиною в добрых двести вёрст: в Рузе стоял брат Борис; южнее, в обещанном ему Можайске — Андрей Горяй с воеводой Акинфовым; в Верее — двоюродный дядя государев, Михаил Андреевич Верейский, с воеводою Образцом; в Боровске — великий князь с самыми близкими ему друзьями и воеводами; далее дуга шла на восток, здесь от Боровска до Серпухова на левом берегу Протвы выстроили свои полки Щеня, Хрипун, Холмский, Беззубцев, Руно, Александр Оболенский и Русалка; наконец, далее, по левобережью Оки от Серпухова до Коломны протянулись оборонные порядки Ивана Ивановича Младого, касимовских царевичей, Оболенского-Нагого и Петра Челяднина, а в самой Коломне сидел со своей заставой коломенский воевода Яков Захарьин-Кошкин.

Сам государь Иван Васильевич прибыл в Боровск в четверг второго ноября и сразу же поселился в обители Рождества Христова, основанной знаменитым Божьим угодником Пафнутием. Вот уже четырнадцать лет Боровск принадлежал к великокняжеским владениям, и здесь Иван мог чувствовать себя как дома, но ему вдруг захотелось монастырской жизни, и он, расселив своих приближённых во дворце, сам отправился в монастырь, лежащий в трёх вёрстах от города при впадении в Протву речки Истермы, в дебрях великого бора, давшего название Боровску.

Теперь ему оставалось только ждать, на что решится Ахмат — на мощное наступление или на позорный уход. Теперь в душе Ивана, крепчая одновременно с морозами, росла необъяснимая уверенность, что он уже одолел Ахмата. Если даже татары двинутся за Угру, мы разгромим их в битве под Боровском или под Серпуховом. Ну а если он поймёт, что обречён, и отступит — победа будет вдвойне хороша, ибо достанется малой кровью.

В пятницу пришло сообщение о том, что ордынский царь покинул ставку в Якшунове и двинулся с главной ратью снова к устью Угры. Вчера, в субботу, прилетела весть о сосредоточении татар вокруг Воротынска. И вот сегодня с утра, в воскресенье, Иван Васильевич пребывал в необыкновенно возбуждённом состоянии. Он ждал, что сегодня придёт сообщение о переправе Ахмата на левый берег Угры и начале его решительного наступления.

Государь сидел в просторной келье монастыря в обществе игумена Иннокентия, дьяка Мамырева, Троицкого игумена Паисия и священника Никиты. Игумен Паисий полгода назад благословил поход против Ахмата, подобно тому, как сто лет тому назад основатель Троицкого монастыря преподобный Сергий благословил поход Дмитрия против Мамая. В Боровскую обитель Паисий притёк вчера и сразу же поведал Ивану о чудесном знамении — во сне к нему явился Сергий Радонежский и сказал: «Благословение твоё готово исполниться».

Отец Никита был духовником несчастного Андрея Меньшого, которого привезли в обитель Пафнутия Боровского тоже вчера. Андрей по-прежнему был слаб и не вставал с постели.

Отец Никита каждый день исповедовал и причащал ушибленного, неизменно выражая уверенность в том, что доблестный витязь Опаковский пойдёт на поправку.

Был полдень, только что закончилась воскресная литургия, и вскоре ожидалась всеобщая монастырская трапеза. А покамест государь Московский и трое Господних слуг беседовали о том, о сём, а дьяк Мамырев кое-что записывал. Разговор зашёл об Иосифе Санине, и Иван Васильевич спросил:

— И всё же, каков он, Иосиф? Я однажды беседовал с ним, но так и не составил о нём определённого мнения.

— О том надо нам, вот, отца Иннокентия расспрашивать, — молвил игумен Паисий.

— Что ж, — вздохнул Иннокентий. — Подвижник он сильный, в вере твердокаменный... Хотя таковые ярые зачастую потом, в конце жизни, в ересь впадают. Незабвенный Пафнутий, отец наш, его более всех привечал. Помню, я-то ждал, что, умирая, он мне монастырь завещает, однако завещал Иосифу, а мне токмо сосуд с мёдом.

— Отчего же Иосиф долго не задержался в здешних настоятелях? — спросил отец Никита. — Ведь и двух лет игуменом не пробыл.

— Опять же, по горячести, — ответил Иннокентий. — Хотел вдвое больше строгостей навести, нежели при Пафнутии. А се, на мой робкий взгляд, более по гордыне. Есть в нём какая-то литовская гордость. Не наша, не русская. Он же литовец по матери-то.

— Да? Литовец? — вскинул брови Иван Васильевич.

— Литвин, — кивнул Иннокентий. — Мать его, Марина, литовка была.

— Сие много значит, — вздохнул духовник князя Андрея.

— Да, — махнул рукой Иван Васильевич, вспоминая полулитвина Юшку Драницу, да и свою бабку Софью Витовтовну. Хотя бабка-то, конечно, была не подарок. Но нельзя же по ней судить о батюшке покойном, Василье Васильевиче! — Не всегда это и значит. Иной литвин лучше всякого русского. Да ведь и сам отец ваш, Пафнутий, насколько я знаю, происходил из баскачьего рода, — сказал великий князь.

— Татарин? — гак и подпрыгнул на своём месте дьяк Мамырев.

— Ну уж — прямо так и татарин! — возмутился Иннокентий. — Дед его только был татарином, но по своей воле крестился и был назван Мартыном. А Пафнутий, в крещении звавшийся Парфением, воспитывался уже в христианской семье.

— Сам Фотий посвящал Пафнутия в игумены обители здешней, — со вздохом благоговения покивал игумен Паисий.

— А ведь и татарский язык знал Пафнутий, и однажды он пригодился ему, — сказал Иннокентий. — Когда князь-ирод Василий Ярославин прислал своего слугу-татарина жечь обитель, Пафнутий с ним по-татарски объяснился, заставил раскаяться и принять православную веру. И сие — одно из многих и не самое чудное чудо из всех, совершенных им.