Читать книгу - "Самарская вольница. Степан Разин - Владимир Буртовой"

— Узнал, кунак! Узнал Ибрагимку, да?

— Вот славно-то, встретились вновь! Желанным гостем в моем доме будешь, Ибрагимка!

— А что ж меня не зовешь в дом гостить, Никитушка? — неожиданно сбоку раздался грудной, прерывистый от волнения голос. Сердце дрогнуло у Никиты от радости и нежности, когда по-мужски сильные и все же такие ласковые руки вдруг легли ему на плечи, и Лукерья принародно, со смехом поцеловала его в губы. В черном камзоле, в малиновых шароварах, с легкой саблей и с пистолем за кушаком, Лукерья походила на казачка-отрока, за такового ее и приняли ближние самаряне, дивясь, чего это казачок целует их стрельца.

— Ох, озорница! — вспыхнул невольным румянцем Никита и, помня предупреждение Митьки Самары, с долей опаски поглядел на походного атамана, который стоял рядом и смущенно улыбался. «Должно, прав был Митька, вона как зарумянились щеки Романа. Не поругал бы потом Лушу!» — Жива-здорова, сестричка?

— Жива и в доброй памяти, потому как вижу здесь твоих товарищей, кто был в день твоего счастливого возвращения в Астрахань! — Луша с легкими поклонами глянула на бледного сотника Хомутова, на смущенно зардевшегося Митьку Самару, прочих стрельцов его десятка, кто был приглашен тогда в дом астраханского стрельца Оброськи Кондака на дружеское застолье.

— А где же твой суровый тезик Али? Опять сбежала, непоседа? То из монастыря божьего, то из монастыря тезикова!

— Так и не смогла простить ему обмана, Никитушка, — пояснила Лукерья, не отпуская его руку, когда вновь прибывшие и самаряне кучно пошли от берега к городу и посадам. — Ведь он мне богом своим поклялся, что свез тебя в Астрахань к воеводе… А он, нехристь, продал тебя в каторжные работы… Пущай еще спасибо скажет, что не прирезала в ярости, когда он запер было меня в комнате, чтоб с тобой не сошла… А чья это женка так сурово на меня сощурила глаза? Никак твоя красавица Параня? Это ее ты в беспамятстве то и дело кликал, да?

Лукерья каким-то особым женским чутьем уловила на себе настороженный взгляд Парани, которая сквозь толпу приблизилась к мужу. Никита подвел Лушу к женке, невольно смущаясь, сказал:

— Вот, Параня… Помнишь, я тебе сказывал о Лукерье, в кизылбашском городе?.. Это она меня спасла от позорной смерти!

Параня кинула на бывшую монашку еще более тревожный взгляд, на полных щеках загорелся румянец, но в знак благодарности за спасение мужа нашла в себе силы улыбнуться и отдать поклон отчаянной казачке. Лукерья ответила ей таким же глубоким поклоном. К Паране подошел Ибрагим, бережно взял под руку, зацокал языком в восхищении:

— Ах, Никита-а! Ах, кунак! Продай мне свою красавицу, а! Коня отдам, лодку отдам, саблю, ружье, все отдам…

— Кафтан отдашь, штаны, рубашку отдашь, как голый ходить станешь? — со смехом подхватил Никита и добавил: — Нет, кунак Ибрагим, Параню я за все сокровища шаха Аббаса не отдам!

Параня опустила глаза, благодарно улыбнулась Никите — по его рассказам признала и она кизылбашца Ибрагима, тихо сказала:

— Зови, Никитушка, друзей в дом гостевать. А я поспешу стол собрать на скорую руку.

Лукерья после недолгого колебания обратилась к ней:

— Дозволь, сестрица Параня, и я с тобой пойду? Столько лет не стояла у русской печки, по нашей стряпне истосковалась. А ведь умела когда-то готовить.

Параня с ласковой улыбкой на полных губах протянула ей руку, и они ушли.

Разбирая по домам казаков, многие посадские отходили от толпы в стороны, и в город походный атаман вошел в окружении не более полусотни своих самых близких сподвижников. В городовых воротах он вдруг вспомнил, взял Михаила Хомутова за локоть и спросил с явным беспокойством:

— Как же мы все забыли-то, а? Что стало с атамановым посланцем? С Игнатом Говорухиным? Ночью в чужой лодке пригнали ко мне двое казаков и сказали, что похватали их товарищей воеводские псы-доглядчики! Неужто сгубил их воевода? Тогда и ему не жить!

К Роману Тимофееву протиснулся Пронька Говорухин, назвался:

— Я брат Игнату. Только что бегал к кату Ефимке дознаваться, что стало с братом? А он речил, что подлый Ивашка Алфимов повелел закопать его живьем в землю!

У походного атамана потемнели голубые глаза, недобро зашевелились длинные усы, показывая, что и вспышка гнева недалека:

— Коль так, воевода, берегись!

Михаил Хомутов отыскал взглядом пушкаря Чуносова, спросил об Игнате Говорухине:

— Где Волкодав? Ты же говорил, будто видел его.

— Живой, живой, — начал было Ивашка Чуносов, но нетерпеливый Пронька схватил его за плечо и пытался было встряхнуть кряжистого пушкаря.

— Неужто жив братка? Где же он, сказывай!

— Перед самым сражением с рейтарами я как мог покормил его и укрыл надежно, вот вместе с пушкарем Ивашкой Маркеловым, — и Чуносов указал на пожилого, но крепкого еще пушкаря с маленькими хитрыми глазками под лохматыми сивыми бровями.

— Веди его сюда, Игната, — распорядился Роман Тимофеев. — Надобно о здоровии справиться…

— Да как его вести, атаманушка, коль он в земле! — в смущении развел руками Чуносов.

— Как это… в земле? — Атаман потянул к себе пушкаря крепкой рукой. — Неужто — захоронен? Так ты ж речил только что, будто покормил его! Ничего в толк не возьму!

— Живой, да на воле токмо голова торчит, — пояснил Ивашка Чуносов. — Так воевода-антихрист повелел его казнить мучительной смертью.

— Ну-у, воевода! Сам себе ты могилу вырыл! Только не по голову, а и с макушкой! — И к пушкарю со строгим наказом: — Веди нас и покажи, где Игнат!

Шумной толпой поспешно прошли через город, пересекли площадь, вошли в кремль, приблизились к суровой раскатной башне.

— Вот он, — сказал Чуносов и рукой указал на засыпанное свежекопаной землей место около угла башни, под срезами толстых серых бревен. Рядом в растерянности хлопал себя по бокам и топтался чернявый и длинный Пронька Говорухин, несвязно бормоча:

— Братуха, а братуха, где ты?..

Сколько ни оглядывались, видели огромный, ведра на три, опрокинутый чугун и ничего более.

— Пронька, берись с того боку, — попросил Ивашка Чуносов.

Вдвоем подняли, отнесли чуть в сторону чугун, и у всех вырвался невольный вскрик ужаса: на земле, казалось, лежала одна темноволосая голова, расстелив бороду перед собой. Глаза у головы были закрыты пожелтевшими уже веками.

— Игна-ат! Да что же с тобой этот изверг сотворил! — невольно вырвалось у атамана, и он руки сцепил на груди, хрустнув толстыми сплетенными пальцами. Рядом с головой брата упал на землю и распластался Пронька. Осторожно тронул закрытые глаза, словно желая проверить — жив ли Игнат, заторопился:

— Братуха, ты живой? Слышь, это я, Пронька!.. Матушка вся извелась, не ведая, где ты, отчего утром в дом не воротился…