Читать книгу - "Русалия - Виталий Амутных"

— Я не советую тебе, Хоза, брать для таких тяжелых работ этих тонкокостных чернышей из Хабеша[391]. Для потехи разве что, — исполненный такой надменности, будто он и был Саваофом, по мере продвижения по ярко выцвеченным, распространяющим острые запахи и резкие звуки просторам торжища, наставлял своего молодого спутника седобородый Самуил Хагрис. — Сейчас пройдем к Иакову, он торгует исключительно северянами, у него посмотришь.

— Дорогой и почитаемый Самуил, — заученно проникновенным голосом откликнулся Хоза, — вот ответь: ты такой почтенный, такой… великий человек, по движению одного твоего пальца весь этот рынок переместится под стены твоего дома. Зачем тебе всякий раз трудить ноги?..

— Вот бестолочь же! — почему-то с видимым удовольствие, точно принимая слова Хозы за любезность, неспешно отвечал старик. — Я, если того пожелаю, могу и с места не вставать, будут меня и кормить, и наряжать, и ублажать как повелю. Да только ведь это вам, маломощным, кажется будто бы то есть благо. До сих пор видно, что в Киеве своем ты идолопоклонству предавался. Ну-ка, напомни, кому ты там поклонялся?

Такая вот болезненная игра, дарящая одному наслаждение чужим страданием, а другому — муки унижения, очевидно, составляла для этой пары занятие обыденное.

— Я жил среди акумов[392], - оправдывался Хоза.

— Ну так известно, что они произошли от нечистого духа и должны называться скотами, но тебе следовало почитать одного Всевышнего. Разве ты не знаешь, что нет преступления опаснее, чем идолопоклонство? — сластно улыбался одним только ртом в белых волосах Самуил. — Так какому Молеху ты поклонился?

— Я вынужден был прикинуться, будто я в числе сторонников… например, Христа…

— А! Вот кто был твоим кумиром — мертвый!

— Но что же мне было делать? Чтобы суметь взять их имущество, что завещал нам Бог наш — будете пользоваться достоянием народов и славиться славою их, — нужно же мне было прикрыться какой-то личиной. Так, чтобы не принимать русскую веру, — из двух зол выбирают меньшее, — я и притворился христианином. Вроде и не иудейская вера, а все равно из наших скрижалей растет…

Самуил Хагрис казался очень довольным:

— Но ведь это спасение жизни еврея отменяет запреты и повеления Торы. Наш Бог столь милостив к нам, что позволяет в минуты опасности забыть даже о субботе, даже о Йом-Кипур. Но тебе-то что угрожало?

— Но-о… Но как же… — уже трепетал, дрожа круглыми щеками, Хоза, и уже маленькие точечки слезок успели засветиться в его больших масляных глазах.

На сей раз этого оказалось довольно для того, чтобы надменный старик приостановил свои шутейные нападки.

— Ладно, ладно, — он грубо приласкал своего подопечного, потрепал по жирным плечам, пощипал его раздутые щеки, — действительно, Тора установила законы, чтобы мы жили ими, а не для того, чтобы из-за них ставили под угрозу свою жизнь.

— Только теперь-то, почтенный Самуил, у тебя не может быть никакого сомнения, в том…

Но Самуил самозабвенно, прикрыв глаза, читал молитву:

— … ты, по великой милости своей… …

Хоза поддержал его:

— … заступился за них, стал судьей в их споре отомстил их отмщением, предал сильных в руки слабых, многочисленных — в руки немногих, нечистых — в руки чистых, нечестивцев — в руки праведников, злодеев — в руки тех, кто изучает Тору твою…

После этого весьма своеобычного всплеска чувств общение между ними вновь сделалось ровным и вполне обыкновенным. Иногда отгоняя слишком уж близко подступавших копейщиков-охранителей, они продолжали свою упоительную прогулку среди всей этой ненаглядной прелести, пока не приблизились к торговому месту Иакова. Самого Иакова здесь не оказалось, однако его доверенные люди подняли было такую суету, что их пришлось утихомиривать, а те все падали в ноги, бросались на поиски своего хозяина, выкрикивали глупейшие хвалы уважаемым гостям и при этом производили удивительное количество движений и слов.

— Вот посмотри-ка на этот товар, — Самуил сверкнул перстнями в сторону стоящих несколько особняком в строю прочих невольников троих светлоглазых мужчин приблизительно тех же лет, в которых пребывал Хоза Шемарьи. — Посмотри, это та самая порода, которая в первые времена населяла Египет. Это те самые широкоплечие и узкобедрые люди, которых до сих пор рисуют потомки великих греков на всяких своих поделках. Это те богатыри, что сейчас обитают в стране Рус и в некоторых других странах от Сирийского моря[393]до окружающего землю Великого моря[394]на севере. И вот оно — наше время: ты можешь купить некогда заносчивого гордеца и употребить, как тебе вздумается. Посмотри, какие у них сильные руки, какие крепкие ноги; эти руки и ноги подарены тебе нашим Господом, чтобы пасти твои стада, чтобы возделывать твои виноградники. Или, может быть, ты испытываешь к ним чувство жалости или еще какие благодушные чувства?

Хоза прислушался к своим ощущениям и жалости там не нашел, однако какое-то, не исключено, что «благодушное» чувство таилось где-то на дне его души: эти люди казались ему невероятно красивыми. В бедняцких одеждах, нарочно к этому дню вымытых и даже украшенных какими-то цветными нитками для придания товару дополнительной привлекательности, они все равно смотрелись как-то… великолепно. Как-то, не смотря на униженное положение свое, открыто и, какой бы это ни показалось нелепостью, — свободно. Взгляд Хозы, точно отразившийся от глаз этих людей, как от чистого озерного зерцала, вернулся к нему, но вернулся уже будто бы взглядом чужим, тех высоких людей, чьи сильные ноги были скованы тяжелыми цепями. И он увидел небольшого жирноватого человечка, несмотря на все свои драгоценные наряды, все равно внешности довольно гадкой, к своим тридцати четырем годам измученного такими болезнями, о которых те, синеглазые, даже представления не имели, увидел он сторонними глазами себя, насмерть прикованного к благам земли, к серебряным своим идолам и к золотым своим идолам, к гремучим браслетам на женских ногах, и ожерельям, и опахалам, и сосудцам с духами, к драгоценным повязкам и покрывалам, платкам и кошелькам, расшитым безупречно правильным луллууном[395]из Темана[396]… И будто протест, словно мятеж, поднятый им же самим разбереженной ревностью, взболтал в его душе самую забористую злобу к тем и к тому, что только что представлялось ему прекрасным.

— Нет, если я испытываю что-то к этим жалким дуракам, то разве что какую-то… какую-то безотчетную ненависть. Не к кому-то или чему-то конкретно, а вот так… будто это происходит вообще в стороне от моей воли.