Читать книгу - "Сборник проза и блоги - Макс Акиньшин"

смотрит мне в глаза. В его взгляде больше дикого, оставшегося человеку от тех мелких хищников, что, вероятно, были нашими предками. Радужки почти нет, и весь глаз его, оставляя небольшой серый контур, залит огромным, пустым зрачком. Вокруг нас пыль и свалка, сквозь ржание лошадей и треск выстрелов прорываются стоны. Мимо Нельской башни опять плывут тела. Только в ней уже нет трех королев, и призраки Бланш и Марго не бродят по мрачным камням.

Мне кажется, что проходят века, прежде чем мы приходим в себя, но это лишь пара минут. И атака отбита. Мой раненый еще визжит, слабо перекатываясь по песку. А появившийся ниоткуда сержант добивает его.

— Вперед! — орет он мне в лицо. — Или ты хочешь умереть от поноса?

Умереть от поноса я не хочу. Я вообще не хочу умирать сегодня. И завтра тоже не хочу. И послезавтра, и в конце недели, вообще никогда. Бегу, бегу, бегу рядом с Дюбрейе. По песку под жарким египетским солнцем, от которого наши шейные платки давно мокры, а под киверами пылает огонь.

Пыль мешает видеть, и мы спешим к Нилу, просто так, без цели. Как по направлению к чему-то. Скомандуй нам кто-нибудь: «Назад!», мы с тем же щенячьим задором бежали бы в пустыню. Но сейчас, наша цель Нил и деревенька, лепящаяся к берегу. От нее брызжут в стороны всадники,

— Дермище! — опять орет Жаку и машет мушкетом, его постепенно попускает.

— Заткнись, — сердце мое заходится и трепещет, а дыхание прерывается, заставляя кашлять на бегу. И он, наконец, замолкает. А затем останавливается, потому что весь Нельский полк останавливается.

— Заряжай! — протяжно поют из пыли. Я выдергиваю бумажный цилиндрик и машинально, как и учили, откусываю узел, высыпаю порох в ствол, подаю пыж, пулю и трамбую все шомполом. Руки совершенно не дрожат, хотя в теле по-прежнему ревет кровь.

Под деревней мы стоим долго, достаточно, чтобы успокоится. Дюбрейе подмигивает мне и улыбается, на перепачканном лице зубы неестественно белые.

— Говорят, у турков полно золота?

— У египтян, Жаку..

Но ему все равно. Мысль Дюбрейе уже работает: он видит себя сгибающегося под тяжестью громадного мешка. Да что там говорить: видит себя владельцем трактира, уважаемым, толстым (хотя он и так толст) и довольным жизнью. У него жена, дети, геморрой и он умрет от старческого поноса! Вот оно — счастье солдата. И это главное. Умереть когда-нибудь, но не сейчас.

— Ба, Антуан, — ревет мой товарищ, мундир его расходится на медных пуговицах, являя миру грязную рубаху, — это не важно! У них есть НАШЕ золото!

Он радуется собственной нехитрой шутке и смеется, задрав голову в пыльное небо, под тяжестью сорока веков.

Наше золото! Мы входим в деревню через полчаса, растекшись по улицам в поисках чего-нибудь полезного. Не знаю как другие, а мы с Дюбрейе, рождены под несчастливым расположением звезд, а может, его мамашу боднула корова, когда та ходила с маленьким Жаку в утробе. Или мою мамашу. Или мамашу сержанта, который, как и мы, мечется по деревне. Весь наш улов, после тщательных поисков, состоит из сморщенного черного улыбчивого старика, который тыкает Дюбрейе в грудь

— Атуна укеле! — доверительно шепчет он ему.

— Атуна укеле! — повторяет он.

— Золото, папаша! Золото! — выходит из себя Жаку. И получает в подарок мешок подозрительных орехов, таких же сморщенных, как и их прежний владелец. Дюбрейе свирепеет, под слоем пыли на его толстых щеках проступает царственный багрянец. Он бьет старика наотмашь, и тот валится мешком. А я замечаю что-то болтающееся на тощей шее, что-то, похожее на большую рыбную чешую на шнурке.

— Что это?

Старик разражается длинной и совершенно непонятной речью. Затем он произносит то же самое, старательно растягивая слоги, объясняя мне что-то, как кретину. Я качаю головой. На мое счастье, во двор заглядывает сержант, ходивший до армии на торговых судах. Он совершенно расстроен добычей состоящий из двух кувшинов найденных в уборных. Их предназначение слишком очевидно, и это делает грусть начальства еще темней.

— Дюбрейе! Бонне! — орет он, и мы вытягиваемся перед ним. — Нашли что-нибудь?

— Орехи, сержант, — поясняет Жаку.

Орехи того совершенно не интересуют. Впрочем, как и чешуя, на которую я положил глаз. Его интересы более практичны, и он допрашивает старика, приветственно бормочущего: Атуна укеле!

И как ни странно добивается результата. Ведь у него есть два универсальных переводчика, у нашего сержанта — два кулака, размером с голову крупного младенца. Они побывали во многих переделках и покрыты вязью шрамов, оставленных зубами рекрутов-бедолаг.

Добытое трудами взаимопонимание дает нам две новости: деревня бедна и то, что болтающееся на шнурке украшение — чешуя с одного из укеле демона нижнего мира Ра Кхана, побежденного кем-то из древних героев. И амулет этот одаривает владельца вечной жизнью. Хотя я и сомневаюсь в этой чепухе, тем не менее, отбираю блестящую безделицу у старого гриба. Зачем ему вечная жизнь? Неужели он хочет умереть от старческого поноса?

— Идиот! — неизвестно почему заключает начальство и отбывает на поиск новых уборных и медных кувшинов, в каждом их которых может обитать джин, исполняющий любые желания французского солдата. Надо только подобрать к нему подход. Пусть даже и с помощью универсальных переводчиков.

Солнце медленно тонет в пыли, пока мы бредем к лагерю мимо занявших переправу гренадеров Мерсье. Я думаю о вечной жизни, и мысли мои текут медленно, прерываемые недовольным бурчанием Дюбрейе. Он копается в своем морщинистом улове и на что — то жалуется, поглощая добычу. Я его не поддерживаю, у меня теперь вся жизнь. Ослепительная и яркая. Я молюсь неведомому богу Атуна Укеле, и мне становится легко. Я радуюсь тому, что у меня теперь что-то есть, помимо возможности убивать и быть убитым. Узнав об этом, Дюбрейе хохочет, хлопая себя по толстым ляжкам. Все, что нельзя сожрать или выпить — выше его понимания, и он великодушно угощает меня орехами. Но я отказываюсь.

Наутро брюки славного сына Пикардии топорщатся, вызывая насмешки. Определенная часть его тела восстала против хозяина, и не поддается ни на какие уговоры и мольбы. Жаку наливается кровью и рассматривает остроумцев, потешающихся над его несчастьем.

Наша палатка ходит ходуном от наплыва любопытных. Самые смелые