Читать книгу - "Королевская аллея - Франсуаза Шандернагор"

Король ничего не ответил.

— Я понимаю, что мои слова не способны повлиять ни на войну, ни на мир, — продолжала я, — и говорю их так свободно лишь затем, что сознаю, сколь они незначительны; однако я слишком люблю Францию и не думаю, что нужно лишиться ее во имя спасения Испании.

— Я вижу, вы наслушались немало советчиков, сударыня.

Упрек этот заставил меня побледнеть, — он был незаслужен, ибо не я организовала и вдохновила «партию вельмож» и давно отказалась действовать окольными путями.

— Сир, — в гневе воскликнула я, — вам хорошо известно, что мое отношение к сильным мира сего весьма не похоже на общепринятое; я не стесняюсь доносить до них самые жестокие истины, касающиеся и дел и их личного поведения, но на публике всегда поддерживаю их во всем и буду вести себя так до последнего вздоха. Неужто вы в этом меня упрекаете? И разве я когда-нибудь хоть словом осудила перед людьми ваши поступки? Простите меня, Сир, — продолжала я уже мягче, всхлипывая, мне стыдно заводить с вами разговор о делах, в которых я ничего не смыслю, но бедствия, настигшие страну, повергают меня в такое отчаяние…

Иногда мои слезы трогали Короля сильнее, чем несчастья народа.

— Мадам, я намерен просить о мире, — сказал он мне через несколько дней. — Вы давно этого хотели; однако я сомневаюсь, что мы добьемся его.

В Голландию были отправлены послы. Госпожа дез Юрсен поносила меня на чем свет стоит и объявила в своем письме, что их Католические Величества никогда не согласятся покинуть королевство, которым правили целых девять лет. Король, со своей стороны, был готов ради Франции на любые жертвы, однако враги, опьяненные своими успехами, не ограничились территориальными притязаниями; сверх того они потребовали, чтобы король Франции повел войну против собственного внука и отнял у него трон, на котором испанцы хотели его оставить, взамен же обещали всего лишь двухмесячное перемирие, не желая вести никаких серьезных переговоров и надеясь на успехи будущих своих военных кампаний.

Читая эти постыдные условия, я, как и все министры Двора, кипела от негодования. Король только сказал господину де Торси, что уж коли надобно продолжать войну, он предпочитает вести ее против врага, но не против собственных детей. Затем он написал воззвание к епископам, губернаторам и интендантам, попросив опубликовать его и читать во всех церквях: «Я хочу, чтобы те, кто в течение многих лет выказывали мне свою преданность ценою великих лишений, крови и потери имущества, ведя вместе со мною эту тяжкую войну, знали, что враги наши, в ответ на мои предложения мира, согласились лишь на двухмесячное перемирие, каковое позволит им воспользоваться преимуществами еще более значительными, нежели ранее. Пусть народ мой узнает от вас, что, будь на то моя воля, мы тотчас заключили бы мир, которого он столь справедливо жаждет, но поскольку все мои старания дать ему покой и благоденствие остались втуне, понадобятся новые усилия, дабы отвоевать мир».

Король пустил в продажу все свои драгоценности, надеясь, что иностранцы хоть что-нибудь заплатят за них; отослал всю оставшуюся серебряную посуду на Монетный двор и призвал других следовать его примеру; кроме Буффле и меня, отдавшей в переплавку посуды на 14 000 франков, никто с этим не спешил, однако, на вырученные деньги и двадцать миллионов золотом, нежданно доставленных нашим флотом из Мексики, мы смогли закупить зерно за границей, накормить народ и, таким образом, спастись от мора. Господин Демаре, со своей стороны, всеми силами старался восстановить кредитоспособность государства; даже сам Король снизошел до того, что устроил в Марли пышный прием в честь богатого финансиста Самюэля Бернара: нам уже не на что было содержать войска. Господин Бернар, рассыпаясь в любезностях, заплатил требуемую сумму, после чего объявил себя банкротом.

— Господин маршал, — сказал Король герцогу де Виллару, который вернулся в армию, — я желаю вам удачи; если же она изменит вам, то я, самый старый французский солдат, попрошу вас о чести сражаться под вашим командованием и погибнуть на поле боя.

В другой раз он объявил на Совете:

— Я готов идти во главе моих дворян защищать остатки королевства и сражаться за каждый город, за каждую речушку; а дальше пусть будет, что будет.

Не желая отставать, я заверила Короля, что отныне столь же твердо привержена войне, как ранее миру, и не покину его, где бы мы ни оказались, на другом берегу Луары или среди Пиренейских гор. «Хорошо еще, — добавила я с улыбкою, — что я, в моем возрасте, уже не так люблю путешествия!»

Величие и твердая решимость Короля, неподвластные даже разгрому, голоду и бунтам, произвели впечатление на всех; едва лишь условия, выдвинутые врагом, стали известны народу, как отовсюду раздались крики возмущения и призывы отомстить: французы, то ли вспомнив о чести нации, то ли подгоняемые голодом, толпами повалили вступать в армию. «Чтобы накормить полки, идущие в бой, я заставляю поститься тех, кто остается в арьергарде, — писал мне Виллар. — В таких случаях я сам обхожу солдат, уговариваю их потерпеть и радуюсь, слыша в ответ: «Господин маршал прав, ради победы можно и попоститься».

К концу года нам удалось укрепить армию, и она сразилась при Мальплаке с принцем Евгением и Мальборо; хотя неприятель имел превосходство в инфантерии и пушках, он потерял вдвое больше убитыми, чем наши полки, которые ушли с поля битвы в боевом порядке, с развернутыми знаменами, превратив свое полупоражение в истинную викторию. Нация воспрянула; казалось, Франция уже спасена.

И тогда Бог нанес Королю третий удар.

Сперва заболел сам монарх; одно время мы даже опасались за его жизнь. Близившийся разгром, переутомление, а также, по словам господина Фагона, обильная пища привели к появлению нового абсцесса; Короля мучил сильнейший жар, я не на шутку перепугалась. Король очень удивился, когда я поделилась с ним моими опасениями: что станется со страною, если он умрет? «Мадам, такое место, как мое, никогда не бывает вакантным, — сказал он. — Всегда найдется родственник, который займет его».

Он весьма гордился тем, что имеет самую многочисленную семью среди всех государей Европы; когда, в некоторые вечера, она собиралась в его кабинете, зрелище было и впрямь удивительное: сам Король, Монсеньор — его сын, герцог Бургундский его внук, и юный герцог Бретонский — его правнук, в ту пору четырехлетний мальчик. Живописцы неустанно запечатлевали на полотне этот поразительный род, вызывавший всеобщее восхищение. Наследование казалось тем более надежным, что кроме герцога Бургундского и короля Испании, монарх имел еще одного внука в лице герцога Беррийского, а кроме маленького герцога Бретонского — еще одного правнука, герцога Анжуйского, только что рожденного на свет моей милой принцессою. Всего же в королевской семье насчитывалось тридцать принцев и принцесс крови.

И Господь поразил Короля, лишив его этой последней гордости, последнего утешения.

Утром 9 апреля 1711 года дофин собирался на волчью охоту, как вдруг почувствовал такую слабость, что упал со стула. Король, вернувшись из Марли и узнав эту новость, решил тотчас ехать в Медон и находиться рядом с сыном, какова бы ни была эта болезнь. Я отправилась вместе с ним.