Читать книгу - "Сахаров и власть. «По ту сторону окна». Уроки на настоящее и будущее - Борис Альтшулер"

«Я не буду подробно описывать поездки в Горький. Об этом много пишут другие. Расскажу лишь о некоторых эпизодах, по-моему, представляющих интерес.

Когда я в июне 1980 г. приехал впервые к А. Д., я думал, что он угнетен, и чтобы приободрить его, процитировал двустишие, если не ошибаюсь, Кайсына Кулиева: “Терпение оружие героя, / Коль выбито из рук оружие другое”. А. Д. возмутился: “Какое терпение?! Борьба продолжается!”…

Не могу забыть также мой последний приезд вместе с Е. С. Фрадкиным 16 декабря 1985 г. Это было после третьей голодовки, когда Елена Георгиевна уже уехала в США, где ей должны были сделать операцию на сердце. Андрей Дмитриевич открыл нам входную дверь и, проговорив: “У меня грипп, поцелуи отменяются, наденьте марлевые маски – они приготовлены для вас в столовой”, лег в постель в спальне. Он был очень худ (“Восстановил восемь кг – половину потерянного веса”, – сказал он; напольные весы стояли около кровати) и плохо выглядел. Я пощупал потом у него пульс, – было много экстрасистол (если правильно помню, десять и более в минуту). Грипп был не сильный, но он не разрешал нам часто подходить к нему. Позавтракав на кухне и разложив привезенные продукты, мы вернулись в спальню, и Е. С. начал рассказывать свою последнюю очень важную работу по теории струн – сложнейшему и самому “модному” разделу теории частиц и полей. Доски на стене не было, подходить к А. Д., чтобы показать какую-нибудь формулу, разрешалось в редчайших случаях. Е. С. расхаживал вдоль комнаты туда и назад, а А. Д. воспринимал все “с голоса”, вставляя вопросы и замечания, обсуждая отдельные пункты. Я был поражен силой его ума. Эти проблемы очень интересовали его в то время, и он слушал и слушал. Это длилось четыре часа!

Наконец А. Д. сказал: “Хватит, давайте обедать, а потом отдохнем. Подогрейте мне творог. Тефлоновая сковородка висит на стене в кухне, творог в холодильнике”. (Как известно, А. Д. любил все есть только в подогpетом виде.) Отдохнув (пока А. Д. и я спали, Е. С. сходил в недалеко расположенный Институт химии и, как полагалось, отметил наши командировки), снова вернулись к науке. Я стал рассказывать по своей тематике, но очень скоро увидел, что А. Д. это не интересует. Он был увлечен струнами, и снова – почти на три часа! – началась лекция-беседа Ефима Самойловича. И опять без написания формул. Потом пришло время уезжать. Когда мы возвращались, Е. С. сказал, что он тоже поражен пониманием сложнейшей науки, которое проявил А. Д. Незадолго перед тем Е. С. был за границей на конференции и рассказывал то же самое специалистам в этой области. Они понимали все гораздо хуже…

* * *

Я хотел бы закончить словами о чисто личных качествах А. Д.

Ныне покойный товарищ А. Д. и по университету, и по аспирантуре М. С. Рабинович (см. его воспоминания в этом томе) говорит, что тогда А. Д. чувствовал себя, по существу, одиноким. Эти же слова я услышал недавно от Елены Георгиевны. В. Л. Гинзбург считает, что к А. Д. применима характеристика, данная Эйнштейну его биографом А. Пайсом: apartness – обособленность, отстраненность. Действительно, часто, разговаривая с ним, особенно если речь шла не о чем-то обычном, бытовом, я испытывал ощущение, что в нем параллельно разговору идет какая-то внутренняя жизнь, и это отнюдь не снижало его внимания к тому, что говорилось. Просто он непрерывно перерабатывал внутри себя что-то связанное с тем, о чем шла речь, и результат этой переработки высказывал очень скупо.

Но если он и был “одинок”, “отстранен”, то это непостижимым образом совмещалось с его эмоциональностью и силой чувства к другим людям. Только в “одиночестве” ему было бы холодно. В самом деле, он сам пишет, какое потрясение он испытал от смерти его первой жены, Клавдии Алексеевны. О силе его глубокого чувства к Елене Георгиевне, “Люсе”, может теперь судить каждый по обоим томам его воспоминаний: “Воспоминания” и “Горький, Москва, далее везде”.

Я вспоминаю один случай в ФИАНе, относящийся к 70-м гг. Я подошел к лестнице, ведущей в конференц-зал, и увидел спускающегося по ней А. Д. Подняв над головой полусогнутые руки, неловко ступая в этой позе по ступенькам, как почти всегда произнося слова с расстановкой, он едва не кричал мне: “Евгений Львович! Ужасное несчастье, ужасное несчастье! Люба (младшая дочь А. Д. – Е. Ф.) родила мертвого ребенка, точнее, он умер сразу после рождения. Ужасное несчастье, ужасное несчастье”, – повторял он, уже спустившись ко мне. А через два года, придя с опозданием на начавшийся уже семинар, сел со мной рядом и, сияя, сказал тихо: “Люба родила, все благополучно”.

Короче говоря, этот внешне суховатый, корректный, “отстраненный” человек был в то же время парадоксальным образом глубоко эмоционален, даже страстен. Он был верным другом и своих товарищей молодости, и единомышленников по правозащитному движению, и это тоже видно из его воспоминаний. Он мог написать друзьям поздравительную открытку и подписать ее: “С большой любовью. Целую Андрей”. В нем было много нежности к людям, любви и потребности во взаимности. “Одинок, отстранен?” Нет, все сложнее. Как и в его научной жизни, – вряд ли постижимо.

* * *

Последний раз я видел его в понедельник 11 декабря 1989 г., в день, в который по его призыву происходила двухчасовая политическая забастовка. В ФИАНе было устроено двухчасовое общее собрание в 10 часов утра, на котором он выступил с блестящей речью. Я подходил к главному зданию, когда из машины вышел человек в короткой куртке и шапке-ушанке. Он бодро взошел, почти взбежал по ступеням главного входа, сверху помахал мне рукой и остановился, поджидая меня. Я из-за плохого зрения не мог его разглядеть, по фигуре и движениям показалось, что это кто-то другой, более молодой. Только по этому движению рукой, да подойдя ближе, я увидел, что это он. Бурная политическая жизнь последних трех лет почти омолодила этого так постаревшего после страшных голодовок человека.

И все же через три дня он рухнул».