Читать книгу - "Елизавета I - Кэролли Эриксон"

Выглядело все это так, словно танцоры пытались разрядить в бешеной пляске всю скопившуюся в них энергию, бунтующий дух.

В те дни все были влюблены в преувеличение. Оно сказывалось во всем: в любовных приключениях и дворцовой «рутине», в цветистом языке с его причудливыми и нередко тяжеловесными метафорами, в высокопарных именах, которыми награждали стареющую королеву поэты нового поколения, — Дама Морей, Феникс, Несравненная Ориана, Цинтия, Глориана.

Коррупция, которая всегда отличала елизаветинский двор, ныне достигла беспрецедентных масштабов. При дворе появились новые люди; вливаясь в уже сложившиеся кланы и образуя свои, они жадно осваивали здешний язык и здешние правила, преследуя лишь одну цель — нажиться (либо, если речь шла о женщинах, выйти замуж за состоятельного человека). Молчаливо признавалось, что деньги можно добыть только в результате хитроумных действий, включающих и взятку, и даже обыкновенное воровство. Чтобы добиться королевской аудиенции, следовало сделать лорд-камергеру или иному важному лицу дорогой подарок; выгодные назначения можно было получить только через систему фаворитизма, а фаворитизм требует денег, больших денег.

Но стоило получить хоть какое-то место в дворцовой иерархии, пусть даже на самых нижних ступенях служебной лестницы, как появлялись возможности укрепить свое положение. Ибо открывался путь к деньгам или, скажем, к распоряжению деньгами по собственному усмотрению. Официальное вознаграждение было невелико, иное дело — приработок. Самое прибыльное дело — система монополий, в результате которой в частные руки попадало то, что при иных обстоятельствах должно идти через государственное управле ние торговлей и производством. Получив возможность регулировать процесс, придворный свободно мог по собственному усмотрению менять правила игры, если находил это выгодным для себя лично. Особо яркие образцы такого рода деятельности демонстрировали Лестер, Рэли и Хэттон — все они при попустительстве королевы чудовищно обогатились в результате действующей системы государственной коррупции.

Можно подумать, что в наиболее выгодном положении с этой точки зрения находились королевские фрейлины. Но на самом деле их влияние оставалось ограниченным. Рэли уподоблял их ведьмам, которые могут причинить большое зло, но от которых не приходится ожидать никакого добра. Затоптать человека в грязь они могли, но возвысить — никогда, а ведь только это может принести личную выгоду. Так что в отличие от иных высокопоставленных лиц «вельможные дамы» и тем более простые фрейлины вынуждены были довольствоваться малым — ношеными платьями и обувью королевы, а также небольшими суммами, что перепадали им от иностранных послов или их людей за сведения о частной жизни и привычках королевы.

Так что жизнь у них, в общем, складывалась незавидная, тем более что королева, отличавшаяся крутым нравом, глаз с них не спускала. Неудивительно, что, когда возникала удобная возможность насолить повелительнице, они с охотой ею пользовались.

…К началу февраля вести из Фландрии — доходившие до Елизаветы главным образом через тех же фрейлин — начали всерьез беспокоить ее. Лестер провозгласил себя Верховным губернатором Объединенных Нидерландов — ошибка тем более грубая, что она резко увеличивала объем обязательств Англии перед Голландией и способствовала ужесточению испанской позиции. А еще хуже то, что граф даже не удосужился отправить Елизавете личное письмо или курьера с посланием, в котором объяснил бы, что заставило его ослушаться королевского приказа (как выяснилось впоследствии, он отправил-таки в Лондон Уильяма Дэвисона, состоявшего у него на службе, но того задержала плохая погода).

Однако же в совершенную ярость привели Елизавету слухи (не имеющие под собой абсолютно никаких оснований), касающиеся Летиции Ноллис.

Она якобы собирается к мужу во Фландрию, чтобы занять свое законное место жены Верховного губернатора. Ее гордыня не знает пределов. Сопровождать ее будет такая свита знатных дам и господ, берет она с собой такие богатые экипажи, носилки и седла, что в сравнении со всем этим бледнеет королевская роскошь, В общем, леди Лестер намеревается предстать чем-то вроде второй королевы Англии.

С таким возвышением своей давней соперницы, этой пышноволосой красотки, Елизавета примириться не могла. Бессмысленно было уверять ее, что слух ложен, что Летиция, пораженная им больше, чем кто-либо еще, побледнела и задрожала от страха, ибо хорошо знала, какова Елизавета в гневе. Злобная сплетня оказала свое действие, не только пробудив в королеве дремавшую ненависть к Летиции, но едва не сорвав всю военную кампанию Лестера.

Открылся ящик Пандоры! Те, кто считал, что уж ему-то (или ей) известны настоящие вспышки тюдоровской ярости, убедились в своем заблуждении. Елизавета рычала, как фурия, осыпая проклятиями Лестера с его невообразимой заносчивостью, изменническим неповиновением, непростительной наглостью: этот неблагодарный считает, видите ли, что может позволить себе призвать «нахалку» жену и та, как настоящая королева, сядет обок с ним — королем. Рука, что возвела Лестера в графское достоинство, подняла «из грязи в князи», та же самая рука может низринуть его во прах. Каждый день Елизавета строила все новые планы прекращения военной кампании и возвращения Лестера домой; и каждый день Сесил, храбро выдерживая вспышки ее ярости, молил королеву повременить хотя бы до тех пор, пока она не поговорит с Лестером лично или через курьера.

Она отправила ему грозное послание. «Нам и в голову не могло прийти, — говорилось в нем, — что человек, возвышенный нами, человек, осыпанный, как никто, нашими милостями, позволит себе столь дерзостно пренебречь нашим приказом и к тому же в деле, которое столь явно затрагивает нашу честь». Мимо такого, продолжала Елизавета, пройти нельзя. Она велит ему немедленно прибыть в Лондон, и если он позволит себе ослушаться, то пусть пеняет на себя.

Но Сесил и другие члены Совета задержали королевского гонца до появления — наконец-то! — Дэвисона, которому предстояла незавидная доля предстать перед разъяренной королевой. Наружу выплеснулись все старые обиды на Лестера, королева перечисляла их «долго и утомительно». Горечь ее не знала пределов, и увещеваниями какого-то слуги смягчить ее явно не представлялось возможным (Хэттон дал понять Лестеру, что не помешал бы дорогой подарок — приобретенный, естественно, на средства, выделенные для военных нужд).

В конце концов Дэвисону и членам Совета удалось-таки утихомирить королеву, убедить — стоило это немалых трудов, — что вся эта история с леди Лестер — не более чем злостная сплетня врагов ее величества. К июню все разговоры об отзыве Лестера из Фландрии прекратились. Но увы, к этому времени сама кампания вылилась лишь в разорительную склоку, и несчастный граф проклинал тот день, когда оставил Харидж.

Еще до окончания затянувшегося чествования с его пирами и празднествами он, к изумлению своему, почувствовал, что голландцы, видя в нем, с одной стороны, спасителя, защитника от испанского владычества, всячески стремятся в то же время принизить его значение. Против воли он оказался втянутым в борьбу религиозных и политических партий, что шла как среди его собственных военачальников, так и в кругу местных властей. Елизавета гневалась на него сильнее, чем когда-либо с момента его женитьбы, а он не знал, как оправдаться, ибо сама же она велела ему вести войну скорее оборонительную, нежели наступательную, и не ввязываться в сражения, не имея большого численного превосходства. А откуда ему взяться? Ведь как раз наоборот, у Пармы было намного больше солдат, чем у него. И уж вовсе пришел Лестер в расстройство, когда из Лондона до него донеслись слухи, что королева собирается вступить с противником в мирные переговоры. Поддержанию боевого духа это никак не способствовало. Ощущение позора от безвыходного положения, в которое он попал, совершенно выбивало его из колеи.