Читать книгу - "Дневники княжон Романовых. Загубленные жизни - Хелен Раппапорт"

Царь постоянно получал тревожные предупреждения от своих родственников, в том числе от своего зятя Сандро, который приезжал к ним и умолял Николая согласиться на создание независимой демократически избранной Думы, которая бы работала без вмешательства императорского двора. «Несколькими словами и росчерком пера можно успокоить все и дать стране то, что она жаждет», — призывал он. Для Сандро было очевидно, что постоянное вмешательство Александры в государственные дела было «сталкиванием мужа в пропасть». Даже сейчас она прекращала любые разговоры о капитуляции: «Ники самодержец. Как может он делить свое божественное право с парламентом?»^[1119] А теперь брат Николая, великий князь Михаил, предупреждал о надвигающемся мятеже в армии, если царь не вернется в Ставку немедленно. Николай молча слушал Сандро, как всегда, зажигая одну сигарету за другой. Ему недоставало смелости для борьбы — с родственниками ли, с женой или с правительством. Его жизнь была в руках Бога, и уже давно он отказался нести за нее ответственность. Не желая покидать семью, он тем не менее готовился к отъезду. В день отъезда за завтраком царила очень напряженная атмосфера. Все казались встревоженными, всем «хотелось подумать, а не разговаривать»^[1120].

Не успел уехать Николай, который выглядел измотанным, с ввалившимися щеками, как стало ясно, что не только Ольга и Алексей слегли с корью, но и Анна Вырубова тоже больна, и очень серьезно. 24 февраля Татьяну тоже уложили в затемненной комнате, где лежали Ольга и Алексей. Их преданная мать в одежде медсестры Красного Креста ухаживала за своими тремя детьми^[1121]. Все они ужасно кашляли, у них болела голова, болели уши, резко подскочила температура^[1122]. Несмотря на их тяжелое состояние, Николай в Ставке уже обсуждал с доктором Федоровым, что следует сделать после выздоровления детей. Он написал Александре, что, по мнению врача, «для детей, и Алексея особенно, абсолютно необходима смена климата, когда они полностью поправятся». Возможно, вскоре после Пасхи, сказал он Александре, они могли бы съездить в Крым. «Мы обдумаем это спокойно, когда я вернусь… Я не долго буду отсутствовать — только наведу тут порядок, насколько будет возможно, и тогда мой долг будет выполнен»^[1123].

* * *

Заваленный глубоким снегом, охваченный беспощадным холодом, Петроград зимой 1916/17 года был безрадостным местом. Транспорт не работал в связи с нехваткой горючего, а нехватка рабочих рук, лошадей и оборудования, в свою очередь, приводила к трудностям с производством и транспортировкой продовольствия. В городе не было муки. Везде, где выпекали хоть немного хлеба, за ним стояли длинные очереди. Практически не было мяса, сахар и масло можно было купить только на черном рынке. Не было дров для отопления, а улицы были завалены мусором. У всех на устах была революция, ее обсуждали повсюду. Петроград был обречен, это был «Чертоград», как писала поэтесса Зинаида Гиппиус в своем дневнике:

«Самые пугающие и ужасные слухи бередят массы. Это заряженная, нервическая атмосфера. Плач беженцев уже почти слышен в воздухе. Каждый день напитан катастрофами. Что же будет? Это невыносимо. «Так не может больше продолжаться», — говорит старый извозчик»^[1124].

«Первые раскаты грома» раздались с началом беспорядков и выступлений в рабочих кварталах Выборгской стороны и Васильевского острова^[1125]. Вскоре голодные толпы уже шествовали по Невскому проспекту, а пекарни и продовольственные магазины начали грабить. 25 февраля, когда стало немного теплее, повсюду начались уличные беспорядки, они сопровождались насилием и жестокостью, поджогами и грабежами, расправами над полицейскими. Столица была полна забастовщиков. Царица в Александровском дворце была по‑прежнему убеждена, что все это не представляет собой серьезной угрозы. Все, что было необходимо сделать, чтобы взять ситуацию под контроль, — это ввести хлебные карточки для нормированной выдачи хлеба. «Это хулиганское движение, — писала она Николаю, — юноши и девушки бегают и кричат, что у них нет хлеба, с тем только, чтобы подстрекать… Если бы действительно было очень холодно, они, вероятно, оставались бы дома. Но это все пройдет и успокоится, если только Дума поведет себя правильно»^[1126]. Между тем она с гордостью рассказывала ему, что две его младшие дочери «называют себя сиделками, без конца болтают и звонят по телефону туда и сюда. Они даже приносят пользу». Лифт во дворце перестал работать, и Александре пришлось все больше полагаться на Марию, чтобы присматривать за всем тем вокруг, что она сама не могла сейчас сделать. Она ласково называла Марию «мои ноги»^[1127]. Но она опасалась, что обе младшие дочери неизбежно заболеют корью. Алексей теперь был сплошь покрыт уродливой сыпью, «как леопард, а у Ольги сыпь в виде плоских пятен. Аня тоже вся покрыта, у всех болят глаза и горло»^[1128].

27‑го — в день «уличных драк, бомб, перестрелок и многочисленных раненых и убитых», когда повсюду на улицах Петрограда слышались крики «Хлеб, победа!» и «Долой войну!»^[1129] — Николай не мог уехать из Ставки, а между тем температура у его детей поднялась до 39 °C или даже выше^[1130]. В Александровском дворце распространялась корь, в городе бушевали беспорядки, а Александра с трудом пыталась сохранить душевное равновесие. Она по‑прежнему была уверена, что все тревоги пройдут, как болезнь, но от напряжения она старилась, ее волосы седели. «Ужасные дела творятся в Санкт‑Петербурге», — призналась она в своем дневнике, когда узнала, что Преображенский и Павловский гвардейские полки, которые, как Александра всегда думала, преданы трону, взбунтовались. Это потрясло императрицу^[1131]. В связи со всеми этими событиями Александру очень обрадовал приезд Лили Ден, которая отважилась прибыть в Царское Село, чтобы оказать моральную поддержку, оставив в городе сына под присмотром горничной. Но в тот же вечер в 10 часов пришло сообщение от председателя Думы Михаила Родзянко, в котором говорилось, что Александре и детям необходимо немедленно уехать из Александровского дворца. «Когда горит дом, — сказал он графу Бенкендорфу, министру двора, — детей увозят в безопасное место, даже если они больны»^[1132]. Бенкендорф немедленно позвонил в Могилев и сообщил об этом Николаю. Но царь был непреклонен: его семья должна оставаться на месте и ждать его возвращения, как он надеялся, утром 1 марта^[1133].