Читать книгу - "Малюта Скуратов. Вельможный кат - Юрий Щеглов"

I

В первых числах января из Александровской слободы в Москву примчался Иоаннов гонец Константин Поливанов. Он привез грамоту митрополиту Афанасию. Все время, пока митрополит читал грамоту, в которой Иоанн объяснял свое поведение злодейством бояр и нежеланием воевод сражаться с Литвой и оборонять Русь, народ на площади молчал, укрытый тонким облаком серого пара. Обиды государя звучали зловеще. Об оскорблениях, которые он наносил боярам и воеводам, царь не упоминал. Досталось и духовенству. Митрополит изложенное в грамоте народу не сообщил, но самые главные царевы слова распространились немедленно. Они очень важны, и поэтому я приведу их в нескольких вариантах, в виде исключения цитируя и древнюю речь.

«От великие жалости сердца… оставил свое государство и поехал, где вселитися, идеже его, государя, Бог наставит!» — воскликнул Иоанн, если верить официальной летописи.

Николай Михайлович Карамзин так перелагает исполненные тайной угрозы слова:

«Вследствие чего не хотя терпеть ваших измен, мы от великой жалости сердца оставили государство и поехали, куда Бог укажет нам путь!»

Точнее и поэтичнее вряд ли сочинить.

Немецкие опричники, передавая событие, сняли личностный Иоаннов налет и лишь подтвердили смысл, запечатленный в присланной грамоте.

Опала, положенная на бояр, воевод и духовенство, вызвала неописуемое волнение. Высшие слои московского общества не раз чувствовали на себе, что означает царская опала. Мстителем за царские обиды оказался народ.

С Лобного места дьяки Путила Михайлов и Андрей Васильев подогревали возбужденную массу ласковыми царскими посулами и обещаниями. Посадские и торговый люд могли не беспокоиться за свою будущность.

— Гнева на вас и опалы никакой нет, добрые москвитяне! — вопили Иоанновы глашатаи.

Вздох облегчения был им ответом. Конечно, среди толпы сновали соглядатаи, которые один за другим отъезжали в Александровскую слободу с донесением. Иоанн знал, как Москва встретила его обращение, отнюдь не безобидное и не пустое. Призрак малютинского застенка и окровавленных эшафотов у Лобного места внезапно снова стал реальностью. Мы эту реальность очень хорошо представляем по гениальной картине Василия Сурикова «Утро стрелецкой казни». Петр I рубил непокорным головы именно там, где сто с лишним лет назад обмирал от страха Иоаннов народ. То там, то здесь раздавались хриплые и нередко отчаянные возгласы:

— Государь нас оставил!

— Мы гибнем!

— Кто будет нашим защитником в войнах с иноплеменными?

— Как могут быть овцы без пастыря?!

— Увидевши овец без пастыря, волки расхитят их!

— Увы, горе!

— Согрешили мы перед Богом, прогневали государя своего многими перед ним согрешениями и милость его великую превратили на гнев и на ярость!

От простого люда опала была подальше, чем от тех, кто теснился на подворье митрополита Афанасия. Попавшие под опалу тянули иную песню.

— Пусть государь казнит своих лиходеев: в животе и смерти воля его, — неосторожно заявляли одни, поддаваясь царственному шантажу, который в те мгновения пока не проявился в полной мере.

— Царство да не останется без главы!

Еще бы! Если нет государя, то и боярства нет. А подумать бы им, неразумным, на ком Россия держится? На трех ли китах, как утверждал сам Иоанн, — властелине, Божьем помазаннике, главе православия митрополите и столпах Боярской думы или на четырех — добавили бы народ, который с первым китом против них в стачку вошел, грозя мятежом не только знатным боярам да воеводам, но и боярским детям с дворянами. Богатым посадским людям и купцам тоже бы досталось, когда из искры возгорится пламя.

— Он наш владыка, Богом данный, иного не ведаем, — в припадке слезливой преданности кликушествовали сильные мира сего, посылая митрополита в слободу к Иоанну.

— Мы все с своими головами едем за тобою бить челом государю и плакаться! — твердили те, кому оставалось недолго держать глаза открытыми, чтобы хоть слезы из них вытекали.

Незнатная — низкого происхождения — публика, надеясь, что смерть обойдет ее и что она займет освободившиеся места, перейдя в иное сословие или погрев руки на чужой беде, кричала:

— Чтоб государь государства не оставлял и их на расхищение волкам не отдавал, особенно избавлял бы их от рук сильных людей!

— За государских лиходеев и изменников они не стоят и сами их истребят!

II

Соглядатаи Малюты аккуратно доносили в Александровскую слободу происходящее в Москве. Иоанн быстро обретал уверенность в том, что избрал правильный путь. Куда стадо без пастыря?! Теперь их можно брать голыми руками. Или он будет править бесконтрольно, не оглядываясь на Боярскую думу, вполне самодержавно, или он ее раздавит в открытой борьбе. Первое, конечно, предпочтительнее второго. Да вряд ли кто-либо осмелится на открытую борьбу. Испугаются народного мятежа. А Иоанн подаст сигнал толпе через головы боярства. Он выдвинет условия и снимет обильную жатву. Ни один изменник не уйдет. Чтобы занять подобную позицию, надо иметь крепкую опору. Вот почему тесный кружок, сплотившийся у подножия трона, готовился играть новую роль.

Военные отряды ландскнехтов и даже отборный царев полк, авторитет Басманова у стрельцов, дворяне, вооруженные до зубов и доказавшие преданность при подавлении измены, прокравшейся в Москву тихой сапой, мало в чем смогут помочь. Тут иные люди нужны. Какой из воеводы Басманова опричник, хоть он и настаивал на жестоких репрессалиях. А вот Малюта с Грязным — опричники. Они и сыскари отменные, и способны без устали пытать в застенке да рубить головы тем, кому он укажет.

Почва для возвращения в Москву была обильно унавожена, и оставалось недолго ждать кровавые всходы.

III

Через несколько дней после событий в Кремле и у Лобного места стало ясно, что из Москвы к нему в Александровскую слободу явится делегация из бояр и духовенства просить принять обратно бразды правления. Гонцы донесли, что город совершенно вымер. Лавки торговцы закрыли. Все замерло в ожидании перемен. Городовые стрельцы исчезли с улиц, караульни опустели. Наступала страшная пора безвластья, а безвластье на Руси хуже тиранства. При тиране блюли какой-то порядок, сохраняли видимость, подобие его, и кто не попадал под кровавое колесо беззакония, тот выживал и в иные периоды, добра наживал, а потом вспоминал о прошедшей поре с сожалением. В смуту при безвластии любой под топор угодит и охнуть не успеет. И пожаловаться некому. И откупу никакого нет: все заберут — и казну, и жену, и тебя самого на воротах повесят. А кто сие сотворит — неведомо. В смуту — ни судов. Ни сыскарей. Шайки грабят подряд — и награбленное, и честно скопленное — и на распыл пускают.