Читать книгу - "Первопроходцы - Олег Слободчиков"

– Говорит, коч без паруса носило неволей по морю, потом выкинуло на камни, двадцать пять ртов выбрались на сушу, десять недель шли к устью Анадыря через горы. Зимовали тяжко, мерли от голода. Половина ушла искать аргиши и пропала. Зимовейщики думали, будто они привели нас сухим путем.

Не отрывая глаз от огня, Михей слушал брата. Тарху показалось, что золотившиеся прежде усы поблекли, стали в один цвет с бородой, а она посивела, по опухшему обветренному лицу брата глубже легли морщины. Сипло вдыхая и выдыхая потеплевший воздух, к ним подошел Бугор, выволок наполовину разгруженную нарту, развернул против костра, сел, скрипнув копыльями, заговорил, переводя дух:

– Говорят, ниже по реке леса еще меньше, а дальше тальник, и то нешироко, к морю тундра да камень. Соболя не промышляли! Больше нашего мук претерпели и ничего не добыли, кроме диких баб. Здесь все, кто живы из девяти-то десятков. И все за посулы бесовские. Вот тебе, Васенька, Юрьев день! Привела дурная башка стары ноги прямо в Ирию: ложись и помирай от радости!

Стадухин помотал бородой, помолчав, просипел:

– Ладно, мы с тобой грешные! Это сколько же добрых людей обманулось? Старый Пенда, Федот Попов, Афоня Андреев…

– Семейка говорит, был на одном коче с Бессонкой. Выбросились на берег, волоклись к Анадырю, здесь разделились. Еще сказал, Пенду и Федота буря унесла, Гераська Анкудинов о камни разбился…

– А ведь нынче Егорий, казачий праздник! – поднял выстывшие глаза Стадухин. – Веселиться надо!.. Что же это Господь попустил в такой день? К чему бы?

– Давно не прямит казакам! Прогневили! – буркнул в сивую бороду Бугор и размашисто перекрестился.

Подходили промышленные из стадухинского и моторинского отрядов, разводили костры. Дальше идти было некуда, а дежневская избенка тесна. Не было Семена Моторы с Никитой Семеновым, не было торговых людей: Костромина, Захарова, Мартемьянова, Баева. Не шел на поклон к анадырскому приказному Михею Стадухину земляк и товарищ по прежним походам Семейка Дежнев. Уже на другой день прибывшие стали обустраиваться: грели огнем, долбили мерзлую землю, расходились по притокам рубить лес. Как-то незаметно со стана исчезли беглые казаки, шедшие с Моторой. Вскоре Михей увидел, что они поставили балаган возле дежневского зимовья. Неприязни между промышленными двух ватаг не было. Все стояли заодно, помогали друг другу советами и силой. На Анадыре поднималось государево ясачное зимовье. Только двое земляков не были рады встрече: Стадухин не шел к Дежневу, чтобы предъявить наказную память воеводы, потому что все о ней знали. Семейка, издали узнав бывшего атамана, не шел к нему, а когда Семен Мотора, с которым он всегда был в приязненных отношениях, сказал про отпускную грамоту Власьева, изъявил готовность признать Мотору анадырским приказным.

Елфим Меркурьев, покрученник Бессона Астафьева, поливал слезами кафтан торгового человека Анисима Мартемьянова, у которого в прежние годы был в покруте и числился в кабальных должниках.

– Ни соболя, ни кормового зверя, ни белой рыбы, – жаловался, хлюпая носом. – Зимовали на заморной красной. Уж ее-то здесь всем хватит. А белую поймать не можем – неводные сети драные, чинить нечем.

– Привез неводного прядева! – утешал должника Анисим.

Тот опять жаловался, что по соборному решению был приставлен к остаткам товаров Афонии Андреева и Бессона Астафьева.

– А где тот товар? – всхлипывал. – В те поры подьячих не было, записывать, что кому отдано, – некогда и некому.

Анисиму нечем было обнадежить должника. Он и сам был в долгах, хотя имел долговые записи с половины отряда. Многие из пришедших промышленных людей не хотели верить, что соболя здесь нет. Слышали, что Дежнев взял с анаулов девять спинок, где-то же их добыли? Анисим Мартемьянов с тоской поглядывал на покрытую льдом реку, с содроганием думал, что с тех пор, как уплыл с Лены, его судьба плелась руками незрячей девки Недоли. Уединившись от многоголосой толпы, Елфим рассказывал ему о своих скитаниях, о том, как были выброшены волнами на сушу.

– Что не зимовали, не промышляли в тех местах? – любопытствовал торговый, разглаживая длинную, густую, как бараний лавтак, бороду.

– По берегу тундра, леса нет, – уклончиво отвечал Елфим: – Остатки коча сожгли и пошли на полночь, через горы, прямиком к Анадырю. После узнали от анаулов, что были рядом с Погычей. Вот ведь как бес потешается. Анадырь и Погыча – реки разные…

– Как зимовали-то? – настойчиво выспрашивал Анисим, что-то сравнивая и складывая своим торговым умишком против слов Меркурьева и его товарищей. – Говорил, в устье леса нет.

– Плавник есть! Кое-как обогревались. К весне четверо померли от голода и цинги…

Анисим опустил голову, смущенно перекрестился, спросил со вздохом:

– А чего те, пропавшие, искали у моря? – И сам себе отвечал: – Селений, кормов. Нерпы, бывает, выползают на лед из трещин.

– Наверное, так! – пробормотал Елфим, – Весной построили из плавника струги, пришли к лесу, стали строить зимовье – анаульцы напали, Семейке Дежневу грудь ножом поранили. Отбились мы, взяли аманатов для мира, подвели под государя, наложили ясак.

– Анадырь – не Погыча! – бормотал торговый человек, чувствуя в словах должника недоговор. – А на Колыме сказывали, Анадырь и Погыча одно и то же! – Бросил на Елфима колючий взгляд: – Ясака – девять соболей, сами ничего не добыли, а коч строили. Хотели морем вернуться?

– Кормовых мест искать надо, – неохотно ответил Меркурьев. – Все в долгах, как возвращаться без добычи? Доброй волей на правеж, что ли?

– И то правда! – согласился Анисим. – Нынче ваши кабальные грамоты за полцены не продать. Что на Колыме, что на Лене, кроме правежа, ждать нечего.

Пометывая на торгового человека быстрые затаенные взгляды, Елфим скороговоркой пробормотал:

– Даст Бог, расплатимся, и с лихвой. И ты вернешься небедным. Держись только нас с Семейкой Дежневым.

Сошел снег, открылась желтая тундра с черневшим льдом озер. Не дожидаясь их таяния, стая за стаей прилетали утки и гуси, кружили над зимовьями. Наконец вскрылась и загрохотала река, оттаяли промерзшие до дна притоки. Прибывшие люди стали сплавлять лес на избы и амбары. Мотора с беглыми казаками рубил их рядом с дежневским зимовьем, а его промышленные – частью там же, частью возле Стадухина. Слегка обустроив государево зимовье, они разбились на чуницы по родству-землячеству и разошлись искать места будущих промыслов. И опять Михей работал как одержимый, поднимаясь раньше всех. Иван Казанец, беглые казаки Бугор с двумя Гришками, Антоновым и Вахромеевым, Ивашка Пуляев завозмущались:

– В гроб загнать хочешь или что?

Михей ворчал, чего, дескать, возле дымного очага валяться, когда можно сложить печь? На время переставал поторапливать товарищей, таскавших камни с реки, самому же бес покоя не давал: сложив печку, принялся за амбар. Ложился, как всегда, последним, глядел в потолок из жердей, растекался чутьем по реке и тундре, чувствовал Семейкино зимовье и не мог понять, что идет с той стороны: ни зла, ни угрозы, ни зависти – то ли недоверие, то ли безверие… И сговор. Сговор он ощущал явно, часто поднимался среди светлой ночи, подбрасывал дрова в очаг, снова ложился, томительно дожидаясь, когда проснутся товарищи.