Читать книгу - "Три карты усатой княгини - Владислав Петров"

Что же до семьи вице-канцлера, то с ней императрица обошлась великодушно. Графине Екатерине не только было сохранено звание статс-дамы и дозволено пользоваться прежними правами и положением, но даже выражалось высочайшее пожелание видеть ее при дворе. В ответ графиня написала императрице письмо. Оставим в стороне изъявления верноподданнических чувств — да и могло ли такое письмо без них обойтись? — и сразу скажем о главном. «На что мне почести и богатства, когда не могу разделять их с другом моим? — писала Екатерина Головкина. — Я любила своего мужа в счастье, люблю его и в несчастье, и одной милости прошу, чтобы с ним быть неразлучно». Она молила о собственной ссылке — о разрешении разделить судьбу мужа. Великодушная императрица не замедлила такое разрешение дать и заодно… лишила графиню имений.

В отличие от Елизаветы графиня Екатерина Головкина географию изучала, да и вообще была неплохо образованна. Где находится Якутск, она знала, равно как знала и то, что мало кто возвращается из тех мест. А те, кому удавалось вернуться, рассказывали невероятные истории о страшных якутских холодах и еще более страшном, на тысячи верст вокруг безлюдье. В год, когда Головкины покинули Санкт-Петербург, на гигантских просторах от Урала до берегов Тихого океана жило несколько сот тысяч человек — в двадцать раз меньше, чем сейчас в одной Москве.

Не сохранились подробности сборов графини: что брала с собой, чьи напутствия выслушивала, тем более — о чем думала. По одной версии, в дорогу их снабдили тулупом и 22 рублями, по другой — дозволили взять с собой имущество, которое везли на двенадцати подводах, двух поваров и четырех слуг. Во вторую версию верится с трудом — хотя бы уж потому, что отъезд совершался в спешке, на следующее утро после несостоявшейся казни. Да и лишения, которые Головкины терпели в ссылке, никак не вяжутся с наличием поваров и слуг. Достаточно вспомнить о неизменном рационе, состоявшем из ржаной муки, рыбы и скудных даров местного лета, причем муки до нового подвоза хватало не каждый год.

^{Екатерина Головкина}

Известно, что с мужем Екатерину Ивановну соединили в последний момент, и похоже, что до этого самого момента он не мог поверить в решение жены. Отговаривал ли Головкин жену от опрометчивого поступка? Вряд ли. Разрешения императоров обычно сродни приказаниям. Ему ли, поднаторевшему в дворцовых интригах, было это не знать? А кроме того, если верить очевидцам, граф, совершенно раздавленный случившимся, занят был исключительно собственной персоной. От нервного потрясения у него отнялась правая рука, он рыдал в голос и не мог сам идти — из каземата его вынесли на руках. Графиня, в отличие от мужа, не пролила ни слезинки.

До свалившейся на них напасти Головкины прожили вместе без малого двадцать лет. Когда-то их свадьба заставила говорить о себе столицу несколько месяцев кряду. Это была блестящая партия — оба состояли в родстве с царствующими Романовыми. Головкин был знатен, великолепно образован, знал несколько языков, разбирался в искусствах, но жена, урожденная княжна Ромодановская, превосходила его древностью рода, восходящего к легендарному Рюрику, и тоже не чуралась наук и иностранных языков. Что примечательно — и Головкины, и Ромодановские в отличие от многих других знатных родов сразу пошли за Петром в его преобразованиях, и царь всегда помнил об этом.

Породнить два рода своих сторонников было его идеей, он сам выступил сватом, а потом и маршалом, то есть распорядителем, на свадьбе и собственноручно наливал гостям в кубки вино, а императрица Екатерина I была посаженой матерью невесты. Жениха и невесту Петр знал малыми детьми, ласкал когда-то у себя на коленях, и свадьба эта доставила ему особое удовольствие. Гуляли много дней подряд и между застолий громадным кортежем ездили смотреть подаренное царем имение. Через двадцать лет Головкины ехали по той же дороге, и кортеж их состоял из конвойных солдат.

Но, даже понимая, что едут далеко, почти в никуда, понимая, что едут, скорее всего, навсегда, они вряд ли представляли те трудности и лишения, которые встретятся на пути. Дорог впереди почти не было, уже на подъезде к Уралу все реже и реже стали попадаться населенные пункты. Зато полно было непуганого зверья, не раз конвою приходилось отбиваться от волчьих стай. Когда же перевалили через Уральский хребет, то пошли места совсем дикие; однажды более сотни верст ехали, пока повстречали человеческое жилье. Останавливались в деревнях (те, в которых набиралось больше ста душ, считались крупными), в крестьянских домах, где скотина привычно располагалась вместе с людьми. Иногда застревали в таких местах надолго — ждали, пока войдут в берега разлившиеся реки, либо установится санный путь, либо спадут зверские сибирские холода. Был случай, когда не покидали саней почти две недели и думали, что заблудились. А однажды пересели в лодки и несколько суток плыли, пока на берегу не показалось поселение, где их вновь ждали опостылевшие дорожные кибитки… В день коронации Елизаветы в Санкт-Петербурге чета Головкиных преодолевала пространства Восточной Сибири, а штаб-курьер Шахтуров, посланный, как мы помним, за «пригожими девицами» на Камчатку, аккурат приближался к Якутску, последнему городу на пути следования ссыльной четы. Ему предстояло ехать еще несколько месяцев на восток, а потом обратно, уже с девицами…

Путешествие Головкиных уложилось в два с лишним года. С повозки графа Михаила сняли больного, и только заботы жены помогли ему вернуться к жизни. Еще месяц дороги, и он не выдержал бы. По прибытии им разрешили быть вместе; это отнюдь не означало улучшения условий ссылки графа, а лишь то, что в этих же условиях строгого тюремного содержания дозволили пребывать и графине. Достаточно сказать, что выходить со двора Головкин мог только в сопровождении двух вооруженных солдат.

Собачий острог оправдывал свое название: вросшие в землю избенки и церквушка, едва ли не круглый год засыпанные снегом, несколько десятков жителей — либо ссыльные, либо солдаты — и сотни верст до ближайшего населенного пункта. Бежать, если даже и придет в голову такая безумная идея, некуда. Их тюрьмой стала обычная изба с настилом поверх земляного пола. Головкин, и прежде некрепкий здоровьем, постоянно болел, и графиня, ставшая по прибытии кухаркой и прачкой, сделалась еще и сиделкой. Она поддерживала впавшего в отчаянье мужа, и никто не слышал от нее жалоб. Ее самоотверженность растопила души даже далеких от сантиментов тюремщиков, и через них молва о Головкиной достигла сначала Якутска, а потом и Санкт-Петербурга. Возможно, что кое-какие сведения привез в столицу штабс-курьер Шахтуров, бывший в Якутске на обратном пути — уже вместе с «пригожими камчатскими девицами». Головкины к тому времени жили здесь уже два с лишним года.

Екатерине Головкиной удавалось поддерживать слабеющий огонь жизни в муже еще восемь лет. Когда граф умер, по ее просьбе в сенях избы, где они жили, сняли настил и в вечной мерзлоте выдолбили могилу. Одновременно в столицу было отправлено прошение графини — разрешить похоронить прах мужа в фамильной усыпальнице Ромодановских в московском Георгиевском монастыре. Разрешение было получено, но пришло оно только через четыре года и прийти быстрее, учитывая дорогу в оба конца, не могло. За это время в избе над могилой графа была устроена молельня. Графиня Екатерина каждый день проводила здесь по нескольку часов.