Читать книгу - "Сквозь ад за Гитлера - Генрих Метельман"

Миновало еще два дня, и мы достигли плоской заболоченной равнины, покрытой обдуваемым всеми ветрами льдом. Куда ни глянь — белая ледяная пустыня.

Унылое и в то же время отличавшееся своеобразной красотой зрелище. Низкие деревья, согнутые в одну сторону, и крытые соломой белые домишки, состоявшие, казалось, из одной только крыши, неведомой силой прибитой к матери-земле, чтобы противостоять ветру. Повсюду темными островками были разбросаны заросли камыша, в холодном воздухе носились потревоженные птицы. Мы достигли Сиваша, мелководья, расположенного восточнее Перекопского перешейка, связывающего Крымский полуостров с украинским материком.

После революции, в начале 20-х годов, когда части русской белой армии все еще удерживали Крым, вдоль этого перешейка были сооружены мощные линии укрепления, чтобы не допустить в Крым большевиков. Просчет этого плана обороны белых состоял в том, что они совершенно упустили из виду Сиваш, считая его непроходимым для огромной массы войск. Но когда сильный западный ветер угнал воды мелкого Сиваша в Азовское море, наступавшие с севера части Красной Армии дерзко воспользовались открывшейся им возможностью. Красноармейцы вместе с лошадьми и легким вооружением пересекли якобы непроходимые сивашские топи, уподобившись иудеям, перебравшимся через Красное море двумя тысячелетиями ранее. Многие солдаты погибли, утонув в трясине, но большинство добралось до южных берегов полуострова, где сосредоточились ничего не подозревавшие белые, и ударили им в тыл. Так весь Крым был отбит у войск белой армии. Мы прибыли в железнодорожный узел Джанкой, который мы сразу окрестили «Шанхаем». За время нашего пребывания там нам крепко досталось от атак советских самолетов, из чего мы заключили, что линия фронта не так уж и далеко. Добравшись по ведущей на юг однопутке до Симферополя, столицы Крыма, мы убедились, что близки к последней стадии нашего длительного странствия. И дня не прошло, как нас отогнали на запасные пути для предстоящей разгрузки. Наша четырехнедельная переброска подошла к концу. Как и во Франции, здешние железнодорожники тоже были одеты в довольно приличную темно-синюю форму. Они в наши дела не лезли, занимаясь только тем, что предписано их обязанностями, так что основная часть разгрузочных работ легла на наши плечи с той лишь разницей, как невесело шутили мы, что здесь, в отличие от Франции, уже не приходилось гадать, кто из местных железнодорожников коммунист, а кто нет — здесь ими были все поголовно.

С рассветом, таким же угрюмым, как и все вокруг, мы были готовы выступить. На сей раз наш командир роты решил обойтись без воодушевляющих речей. По отвратительной дороге мы двинулись к востоку и вскоре услышали грохот орудий — мы приближались к фронту. Дорога была забита техникой и гружеными автомобилями, навстречу мчались уже пустые грузовики. Управлять грузовиком на разбитой дороге было настоящим искусством, и мы не раз наблюдали, как многие водители, не справившись с управлением, съезжали в кювет.

Километров через двадцать мы оставили «шоссе», резко повернули направо и вошли в одинокую деревню, затерявшуюся среди холмов и кустарника. Она представляла собой одну-единственную немощеную улицу, вдоль которой по обе стороны тянулись неказистые глинобитные лачуги. Самое странное, что эта деревня носила вполне немецкое название Розентапь, меня очень заинтересовало это обстоятельство. Мне было известно, что императрица Екатерина приглашала немецких поселенцев из Швабии на постоянное жительство в Россию лет эдак двести назад. Я попытался отыскать их потомков, но, разумеется, не нашел — если не считать нескольких человек с величайшим трудом изъяснявшихся на ломаном немецком.

Нам было приказано занять по дому на экипаж, а хозяев выставить вон. Когда мы зашли в «нашу» лачугу, я увидел за столом у окна женщину и троих маленьких детей. Они, очевидно, только что закончили есть. Женщина была перепугана нашим нежданным визитом, я заметил, как дрожали у нее руки, а дети продолжали удивленно смотреть на нас. Наш фельдфебель, недолго думая, выкрикнул «…raus^[10]», указав на дверь. Женщина пыталась было протестовать, дети, поняв, в чем дело, расплакались, но фельдфебель вновь рявкнул «…raus», сопроводив это недвусмысленным жестом. Он объяснил женщине на пальцах, что в ее распоряжении пять минут. И я понял, что на моих глазах война добралась и до этой женщины и ее детей. Муж ее наверняка был в Красной Армии, он ее защитить не мог, и ей ничего не оставалось, как быть выброшенной из собственного дома на улицу. Наскоро связав нажитое в узлы, она уложилась в пять минут, а то и меньше. Надев толстое деревенское одеяние, напялив на ноги толстые валенки, она взяла за руку младшего, и семья покинула свое жилище.

На улице стоял мороз, и когда я посмотрел в окно на них, увидел, как женщина стояла у дороги, растерянно озираясь, не зная, что сделать. Зрелище вызвало во мне странное чувство. Ни разу в жизни мне не приходилось оказываться в подобной ситуации. Когда я выглянул в окно чуть позже, их уже не было, и я заставил себя не думать об их дальнейшей участи.

Устроились мы быстро. Лачуга состояла из одной большой комнаты, разделенной не доходившими до потолка перегородками. Убожество воистину доисторическое. Большая глиняная печь все еще источала тепло, земляной пол был выложен камнями, потолок в привычном понимании отсутствовал — лишь солома. Стены были выложены из дикого камня и кое-как скреплены глиной. Тяжелая дверь выходила на угловатое крыльцо. Окна были крохотными, едва ли тридцать на тридцать сантиметров. Уборной не было, вместо нее примитивное сооружение на улице: две стенки и отверстие. И нас с нашим современным оружием занесло сюда, за две тысячи километров, воевать с этими неимущими людьми, отнимать у них последнее, что оставалось — кров над головой?!

Мы расстелили одеяла на соломе у стены, а наш фельдфебель изо всех сил старался примоститься на ветхой кровати в углу. Вся мебель была грубо сколоченной, создавалось впечатление, что сами жители делали ее кое-как. За водой приходилось ходить к колодцу, расположенному в нескольких домах от нашего. Мы быстро распаковали паек, и вскоре аппетитно запахло едой, и чайник был поставлен на огонь. Как только в животах стало разливаться живительное тепло, жизнь показалась вполне сносной. Мы говорили обо всем на свете, о доме и наших любимых — но никто не заикнулся о несчастной матери и ее маленьких детях, которые еще совсем недавно сидели за этим же столом.

Улегшись спать рядом со своими товарищами, я обнаружил, что, несмотря на всю убогость, жилище это было теплым. Мне пришло в голову, что эти крестьяне давным-давно достигли единения с природой, в то время как нам это еще только предстояло. Вошел наш охранник и подбросил в плиту торф, наваленный кучей около дома. Лишь свечка одиноко мерцала на столе, было тихо и спокойно. Я слушал, как потрескивает огонь в печи, как дышат во сне мои товарищи. Из-под двери тянуло холодом. У меня было ощущение, что в жизни моей произошла перемена. Будущее рисовалось неясным, я не мог знать даже, что принесет с собой утро. Но мы были молоды, мы жили сегодняшним днем и были уверены — или нам так только казалось? — что дело наше — справедливое.