Читать книгу - "Тропою волка - Михаил Голденков"

Кмитичу все это переставало нравиться.

— Подписываем одно за другим соглашения, а толку никакого! Московиты как разгуливали, так и продолжают разгуливать по нашей земле, — ворчал он. Смущало Кмитича и то, что ушел Гонсевский, нет Сапеги, Де ла Гарды, и Богуслав, также не дожидаясь подписи Унии, покинул Жмайтию. Губернатор Ливонии со своим корпусом перешел Неман, соединился с двухтысячным кавалерийским подразделением Богуслава, и союзники вместе отправились в Пруссию к Карлу Густаву.

— Сейчас, кажется, уж точно все, — успокаивал Кмитича гетман, — пора действовать, а не перьями скрипеть. Уже все документы, что можно, подписали. Закон есть, теперь нужно его выполнять…

Но Кмитич не разделял оптимизма Януша. И как в воду смотрел. Чем хуже шли дела на театре военных действий, тем активнее скрипели перья по королевской бумаге с водными знаками, не принося никаких изменений. Ощущение было такое, что лишь один Магнус Габриэль Де ла Гарды проявлял отеческую заботу о Литве, а самому королю, которого пока никто в глаза не видел, до новых своих подданных не было никакого дела. Видимые изменения имели место быть лишь после акта подписания Унии в Вильне, но долгие переговоры в Кейданах и новые соглашения с новыми условиями казались Кмитичу бесполезными.

Впрочем, в остальном оршанский полковник был доволен жизнью — он проводил все свое свободное время с возлюбленной, и порой война уходила для него на второй план. Кмитич даже забыл, что по-прежнему томился в камере Юрий Воло-дыевский, о чем он не раз первые дни после конфликта говорил с гетманом. Януш, впрочем, отпускать Подольского князя не спешил. Ну, а главной заботой Кмитича стало оформление развода с Маришкой Злотей — он окончательно решился предложить Алесе руку и сердце, понимая, что времени остается все меньше и меньше. В этом плане Самуэлю Кмитичу очень помогло то, что он являлся не католиком, не православным, а именно протестантом — в протестантской церкви процедура развода куда проще и быстрей. У Кмитича по местным кальвинистским законам для развода нашлось сразу два повода, как ему объяснил местный священник. Первый: заключение одного из супругов в местах лишения свободы. Правда, и священник, и Кмитич нашли этот аргумент достаточно слабым — пани Кмитич могла уехать из Смоленска. Второй повод — злонамеренное оставление семьи — показался обоим весьма убедительным.

— Пишите отказное письмо, — сказал священник Кмитичу, — процедура много времени не отнимет.

Ситуация в стане литвинской армии ухудшалась с каждым днем. В Вербалове часть войска ВКЛ числом около двух тысяч ратников, еще в конце августа по истечении контракта покинувшая Радзивилла, заключила конфедерацию против Великого гетмана, желая оставаться под началом короля Речи Посполитой. Врагом государства провозгласил Великого гетмана Еванов-Лапусин, появившийся невесть откуда. Возглавили же вербаловскую конфедерацию против гетмана Сапе-га и… Гонсевский, которого разъяренный гетман назвал трусом и предателем. Это новое войско отправилось в Подляшье, якобы на воссоединение с Яном Казимиром. Однако на деле новоиспеченные конфедераты занялись банальным грабежом находящихся в Подляшье поместий Януша.

— Давай я проберусь к ним, в качестве еще одного союзника, скручу этого суку Гонсевского и привезу тебе в мешке, как свиней крестьяне возят на рынок! — предлагал Кмитич Янушу. Полковник готов был убить Гонсевского, и самого Сапегу с ним заодно!

— Что же они творят! Что происходит?! Сошли с ума?

— Не горячись, — говорил гетман. Сидя в своем полутемном кабинете, он решил открыть Кмитичу то, о чем раньше не решался поведать:

— Я давно слежу за Пашкой Сапегой, — рассказывал гетман, попыхивая трубкой с янтарным мундштуком. — Помнишь, мы все спрашивали, где же он был первые месяцы войны? А он вел переписку с царем. Оговаривал условия перехода под его «светлую руку».

— Не может быть! — вскакивал со стула Кмитич.

— Теперь поверишь, — усмехался в пшеничные усы Януш, выпуская облако табачного дыма, — у меня там свой человек был, наблюдал за ним да мне докладывал.

— Почему не арестовал его сразу? — Кмитич покраснел от возмущения и гнева.

— Ты прост, князь. И мне это в тебе нравится. Я же мыслил так: ничего у него с царем не выйдет, и прибежит он обратно как миленький. Ведь что такое наша шляхта, пан мой любезный? Сплошное дерьмо! И всех не пересажаешь. За что ты мне нравишься, Самуль? За то, что у тебя понятие «Родина» есть! Тебе сосенка из-под Витебска так же дорога, как твой собственный дом в Гродно. Для Пашки же Сапеги, для Гон-севского, для Паца, родина — это булава полковника, это место полевого, а лучше Великого, гетмана, это их дворцы, с их же задницами внутри! Ведь как многие мыслят? Ну, придет царь, будут они и под царем неплохо жить, как жили ранее, какая, мол, разница! Ан нет, пане, не будут! И вот наш Пашенька Сапега писал листы к царю, писал, пока не понял, что Романов не собирается его провозглашать никаким Великим гетманом Речи Посполитой. У царя такой должности не предусмотрено! Страны такой, Речи Посполитой, вообще не предусмотрено! Царь вообще не собирается никакой Речи Посполитой иметь в своем царстве, как не пожелали прежние цари ни Новгородской, ни Псковской республики, ни Астраханского с Казанским ханств. Понял наш Сапегушка, недостойный своего великого родственника Льва, что царь ему предлагает просто быть одним из рядовых московских дворян, одним из полковников в его пестром, как петушиный хвост, войске. Вот и поджал свой лисий хвост Павлик и прибежал назад. А сейчас место Великого гетмана ему с другого края засветило. Как же! Радзивилл предал короля Польши и Литвы, а я, мол, нет! Дайте мне булаву гетмана, ибо Радзивилл более ее не достоин! Вот так и рассуждает наш с тобой Ян Павел Сапега! Ищет пес, где кость пожирней ему швырнут. К нему бегут и шляхтичи, которые думают не о стратегии вовсе, а о собственной выгоде только, не соображая своими умишками, что когда родина в крови и в опасности великой, то катись и честь, и спесь к чертям собачьим! А ведь за спинами этих шляхтичей люди стоят: простые пахари, цеховики, литвины, русины, жмудины, жиды, татары, немцы литвинские, торговцы, строители, студенты, учителя и печатники, стоят и ждут, когда же их спасут. «Устань, устань, Радзівіла! A ўжо Вільня ня наша!» — процитировал гетман однажды услышанную им с Кмитичем песню местного волынщика, — вот родина! Люди наши! Взывают к нам! Ко мне, к тебе взывают! Что мы все без людей делать-то будем?! — гетман впервые повысил голос, словно обращался к огромной толпе, потрясая трубкой в воздухе. — И вот этим людям не важны твои привилеи, твои булавы и присяги. Особенно, если тот, кому ты присягал, сам же тебя бросил! Они жить и работать мирно хотят, а не ломать головы над тем, благороден ли тот или иной пан или же нет! Правильно ли он поступил по отношению к великому князю или что-то там нарушил, защищая своих граждан!

— Что же нам делать, пан гетман? — Кмитич почти с мольбой уставился на Януша. Радзивилл знал, что делать. Не знал только, как рассказать этому чистому и на удивление не испорченному шляхетскими комплексами парню, который, похоже, предан ему, гетману, как сын отцу. Кмитич, этот единственный человек, которой остался с ним в самую горькую минуту и для страны, и для самого гетмана, может впервые не послушать своего командира. У Радзивилла был план по спасению и страны, и самого Кмитича. Единственным человеком, которого гетман уже не мог спасти, не знал, как можно его спасти, был он сам — человек со славой предателя Речи Посполитой, от которого резко все отвернулись, у которого кроме булавы не осталось ровным счетом ничего. «Мне надо уходить со сцены, — грустно думал гетман, — я есть кость в горле, я мешаю всем, и Кмитичу в первую очередь. Пока Кмитич чист и незапятнан, но еще чуть-чуть — и проклянут его как моего сторожевого пса. Уходить парню надо от меня, да поскорее, да со скандалом, будто поссорились мы…»