Читать книгу - "Открытие природы - Андреа Вульф"

Гёте превратился в Зевса немецких интеллектуальных кругов, возвышаясь над всеми поэтами и прозаиками, но мог при этом быть «холодным, односложным богом»^{144}. Одни называли его меланхоличным, другие – высокомерным гордецом, полным горечи. Гёте никогда не хватало терпения выслушивать рассказы на не занимавшие его темы, он мог резко прервать спор, ясно дав понять, что ему неинтересно, или резко поменяв тему. Он бывал так груб, особенно к молодым поэтам и мыслителям, что бедняги регулярно от него сбегали^{145}. Его почитателей все это не удивляло. Раньше воспламенявший души Гомера, Сервантеса и Шекспира «священный огонь поэзии», как выразился один побывавший в Веймаре британец, теперь делает то же с Гёте^{146}.

Но Гёте не был счастлив. «Никто не был более одинок, как я тогда», – признавался он^{147}. Он был более пленен природой – «великой Матерью», чем людьми^{148}. Его большой дом в центре Веймара отражал его вкусы и положение. Изящная обстановка, произведения живописи и итальянские скульптуры соседствовали там с большими коллекциями камней, ископаемых и засушенных растений. В глубине дома было несколько комнат попроще, которые Гёте использовал как кабинет и библиотеку – выходившие окнами в сад, который он разбил для научных целей. В одном из уголков сада было небольшое строение, приютившее его внушительную геологическую коллекцию^{149}.

Его любимым местом, однако, был его Садовый домик у реки Ильм в герцогских владениях, за пределами старых городских стен. Расположенный всего в 10 минутах ходьбы от его главной резиденции, этот маленький уютный домик был его первым жилищем в Веймаре, а теперь служил убежищем, где он спасался от непрерывного потока посетителей. Здесь он писал, садовничал или принимал самых близких друзей. Виноград и благоухающая жимолость взбирались вдоль стен и окон. Рядом были огородные грядки, фруктовые деревья и длинная дорожка, обсаженная любимыми Гёте штокрозами. Когда Гёте впервые приехал сюда в 1776 г., он не только посадил свой сад, но также уговорил герцога переделать разбитый в стиле барокко сад замка в изысканный английский ландшафтный парк, где вразнобой посаженные куртины деревьев создавали эффект естественности.

Гёте «утомился от мира»^{150}. Первоначальный идеализм Французской революции 1789 г. сменился террором с его кровавой реальностью – массовыми казнями десятков тысяч так называемых врагов революции. Эта свирепость, а также волна насилия, катившаяся по Европе вместе с Наполеоновскими войнами, развеяли иллюзии Гёте и погрузили его в «самое печальное настроение»^{151}. Марширующие по Европе армии внушали ему тревогу за будущее Германии. По его словам, он вел затворническую жизнь, где был один свет в окошке – научные занятия^{152}. Наука для него была как «доска при кораблекрушении»^{153}.

Сегодня Гёте известен своими литературными произведениями, но он был также страстным ученым, увлекавшимся историей Земли наряду с ботаникой. У него была коллекция камней, в которой в конце концов насчитывалось 18 000 экземпляров^{154}. Пока Европа скатывалась к войне, он спокойно занимался сравнительной анатомией и оптикой. В год первого приезда Гумбольдта он заложил Ботанический сад при Университете Йены. Он написал эссе «Метаморфоз растений» (Metamorphosis of Plants), в котором доказывал, что существовала архетипичная, или первоначальная, форма, давшая начало сегодняшним растениям^{155}. Идея состояла в том, что каждое растение было вариацией такой древней формы. За многообразием было единство. Согласно Гёте, лист был этой древней формой, от которой базовое строение получили все остальные – лепестки, чашечки и прочее. «Усложненное или упрощенное, растение всегда – не что иное, как лист», – говорил он^{156}.

Это были захватывающие идеи, но у Гёте не было собеседника из мира науки для доработки теорий. Все это переменилось, когда он встретил Гумбольдта. Казалось, Гумбольдт разжег искру, которой так долго недоставало^{157}. Гёте доставал давние блокноты, книги, рисунки. Бумаги разрастались горами на столе, пока они обсуждали ботанические и зоологические теории. Они делали пометки и зарисовки, читали. Гёте интересовался не классификацией, а, как он пояснял, силами, которые формируют животных и растения. Он различал внутреннюю силу – древнюю форму, – от которой в целом зависела форма живого организма, и окружение – внешнюю силу, формировавшую сам организм^{158}. У тюленя, например, туловище приспособлено к его среде обитания (внешняя сила), объяснял Гёте, но в то же время его скелет соответствует общему плану строения (внутренней силе) наземных млекопитающих. Подобно французскому натуралисту Жану Батисту Ламарку и позднее Чарльзу Дарвину, Гёте понимал, что животные и растения приспособлены к своей среде обитания. Древняя форма, писал он, может быть найдена у всех живущих организмов на разных стадиях развития, даже от животных до людей.

Слушая Гёте, воодушевленно, взахлеб излагавшего свои научные идеи, Гумбольдт советовал опубликовать его теории сравнительной анатомии^{159}. Гёте принялся работать с бешеной скоростью: ранние утренние часы он теперь посвящал диктовке помощнику прямо в спальне^{160}. Еще не встав, подперев спину подушками и завернувшись в одеяла, чтобы не мерзнуть, Гёте работал напряженнее, чем годами до этого. Времени у него было немного, так как в 10 утра приезжал Гумбольдт и их дискуссии продолжались.