Читать книгу - "История христианской церкви. Том 3. Никейское и посленикейское христианство. 311 - 590 года по Рождество Христово - Филипп Шафф"

Протестантская церковь полагает, что авторитетность вселенских соборов и всего церковного предания зависит от степени соответствия их Священному Писанию; Греческая и Римская церковь придают Писанию и преданию равный вес. Протестантская церковь относится к первым четырем вселенским соборам с большим уважением, однако в своем отношении она не склоняется к раболепству. Она включает их учение в свои вероисповедания, так как видит в нем яснейшее и наиболее удачное изложение истины Писания о Троице и о богочеловеческой природе Христа, хотя и несколько замутненное человеческим несовершенством. По сути, церковь до сих пор не продвинулась дальше в решении этих вопросов (если говорить именно о решениях, а не о богословских спекуляциях), что побуждает нас дать самую высокую оценку мудрости и важности данных соборов. Но это не значит, что Никейским и более поздним Афанасьевским символами веры ставится предел (поп plus ultra) церковному знанию о сформулированных там догматах. Задача богословия и церкви — ценить эти древние достижения и держаться их, но вместе с тем заново изучать те же проблемы, чтобы глубже и глубже проникать в священные и основополагающие тайны христианства, выносить на свет новые сокровища из неистощимых кладовых Слова Божьего под руководством Того же Святого Духа, Который живет и действует в церкви в наше время так же могущественно, как в IV — V веках. Христология, например, значительно обогатилась, когда в лютеранской церкви было разработано учение о двух состояниях Христа, а в реформатской — о трех видах Его служения, тогда как древнекатолическое учение, безошибочно закрепленное догматами Халкидонского собора, непосредственно касалось только двух природ Христа и было обращено в первую очередь против дуализма несториан и монофизитства евтихиан.

Протестантизм, который заботится о дальнейшем и более глубоком исследовании истины Писания, сознает свое единство с древней Греческой и Латинской церковью в плане вселенской ортодоксии. В отношении же к дисциплинарным канонам вселенских соборов у него еще более вольное отношение, чем у Римской церкви. Сущность этих канонов выходит за рамки протестантских принципов, поскольку она обусловлена иерархическим и священническим представлением о церковном устройстве и поклонении, от которых лютеране и англикане отказались отчасти, а последователи Цвингли и Кальвина — полностью. Но это, конечно же, не значит, что мы ничему не можем научиться у соборов в плане дисциплины, и, возможно, многие древние обычаи или установления вполне достойны того, чтобы быть возрожденными в духе евангельского протестантизма.

Моральный характер этих соборов по сути равнозначен характеру более ранних и более поздних церковных собраний, то есть он не может быть критерием, по которому мы судим об их историческом значении или о догматическом авторитете. В соборах отражаются и светлые, и теневые особенности древней церкви. Они несут небесное сокровище в земных сосудах. Если даже среди богодухновенных апостолов в Иерусалиме велось много споров^[638], а вскоре после этого между Петром, Павлом и Варнавой возникли резкие, хотя и временные противоречия, — то, конечно же, нам не следует ожидать лучшего от епископов никейской и последующих эпох и от церкви, которая была тесно связана с морально разложившимся государством. В соборах принимало участие много талантливых людей, достойных и добродетельных, но встречались здесь также невежество, интриги и раскольнические настроения; стороны, возбужденные предшествующими длительными спорами, сходились на соборы как противоборствующие армии для открытого боя, — ибо эти великие соборы, созванные в связи со спорами о самых важных и сложных богословских проблемах, в истории учения занимают такое же место, как генеральные сражения в истории войны. Религия затрагивает глубочайшие и святейшие интересы человека, поэтому религиозные страсти бывают самыми яростными и ожесточенными, а особенно в те времена, когда все слои общества, от императорского двора до рыночных торговцев, проявляют живейший интерес к богословским теориям и вовлекаются в общий водоворот их оживленного обсуждения. Сюда уходит корнями печально известное безумствование rabies theologorum, более активное в IV — V веках, чем в любой другой период истории, кроме, быть может, великой революции XVI века и конфессиональной полемики XVII века.

У нас есть на этот счет свидетельства современников и акты самих соборов. Святой Григорий Назианзин, бывший, по утверждению Сократа, самым верующим и красноречивым человеком своей эпохи^[639], и сам, как епископ Константинополя, председательствовавший на Втором вселенском соборе, наблюдал такие неприятные моменты и ситуации, что даже утратил, хотя и не совсем без причины, всяческую веру в соборы и называл их в своих стихотворениях «собраниями журавлей и гусей». В 382 г. (через год после Второго вселенского собора и, без сомнения, имея в виду именно это собрание) он отвечает Прокопию, который от имени императора напрасно звал его на синод: «По правде говоря, я склонен избегать всякого собрания епископов, потому что никогда не видел, чтобы синод закончился благополучно и сократил зло вместо того, чтобы умножать его. Ибо на этих собраниях (и я не думаю, что прибегаю к слишком сильным выражениям) преобладают неописуемые свары и амбиции, и человеку проще навлечь на себя упрек в том, что он считает себя судьей над грехами других, чем добиться успеха в искоренении греха. Поэтому я удалился и обрел покой души только в уединении»^[640]. Действительно, склонный к созерцанию Григорий испытывал неприязнь к общественной жизни в целом и в подобных обстоятельствах излишне поддавался своим личным склонностям. В любом случае, он был непоследователен, ибо в другом месте он с большим уважением говорил о Никейском соборе и был ведущим защитником Никейского символа веры после Афанасия. Но в его многочисленных неблагоприятных описаниях епископов и синодов того времени есть достаточно правды, чтобы развеять иллюзии об их непорочной чистоте. Бособр справедливо замечает, что либо Григорий Великий клеветал на епископов своего времени, либо они действительно были весьма распущенными. А в V веке ситуация скорее ухудшилась, чем улучшилась. На Третьем вселенском соборе 431 г. в Эфесе, судя по всем имеющимся свидетельствам, правили постыдные интриги, немилосердная жажда осуждения и грубое, насильственное поведение, характерные и для печально известного «разбойничьего собора» в Эфесе же в 449 г., — с той лишь важной разницей, что первый собор отстаивал истину, а второй — заблуждение. Даже в Халкидоне вступительное слово известного историка и проповедника Феодорита привело к сцене, невольно напоминающей нам о современных ссорах греческих и римских монахов у Святого Гроба под надзором сдерживающей их турецкой полиции. Египетские оппоненты Феодорита во весь голос кричали: «Веры больше нет! Долой этого учителя Нестория!» — а его друзья не менее решительно отвечали: «Нас вынудили подписаться побоями [на "разбойничьем соборе"]; долой манихеев, врагов Флавиана, врагов веры! Долой убийцу Диоскора! Кто не знает о его преступлениях?» — Египетские епископы отвечали: «Долой иудея, врага Божьего, и не называйте его епископом!» — Восточные епископы кричали в ответ: «Долой бунтовщиков, долой убийц! Соборы только для ортодоксов!» Наконец вмешались императорские посланники и положили конец сцене, которую справедливо назвали недостойной и бессмысленной перебранкой^[641].