Читать книгу - "Александр Беляев - Зеев Бар-Селла"

Сейчас же в междуэтажном перекрытии торчала неразорвавшаяся авиабомба, а подвал заполнили обитатели соседних домов. Спасались они теперь не от немецких бомбежек, а от снарядов — хотя немецкие части в Пушкин еще не вошли, советская артиллерия подвергала город массированному обстрелу.

В подвале не было ни одного свободного места, но когда жена Беляева сказала, что муж ее тяжело болен, кастелянша общежития пустила семейство на склад, забитый от пола до потолка ватными тюфяками. На этих тюфяках семейство провело несколько дней и ночей. А затем в подвал заглянул немецкий офицер. Его интересовало только одно: имеются ли евреи? Нашлись и такие. Офицер приказал им к 9 часам утра завтрашнего дня быть готовыми к отправке. И ровно в 9.00, с немецкой пунктуальностью, офицер уже стоял в дверях подвала. Рядом с ним два автоматчика. Евреи покорно потянулись к выходу. Среди них и знакомая Светлане девочка. Проходя мимо Светланы, она спросила: «Нас куда-то повезут?» Никто ей не ответил, и девочка побежала догонять своих родителей.

Идти пришлось недалеко — в подвал Екатерининского дворца. А там всех евреев в тот же день расстреляли.

Спустя несколько дней Беляевы покинули кокоревский подвал и перебрались на новую оставленную жильцами квартиру, — в том же дворе, но с окнами, выходившими на улицу 1 Мая. Стекла в этих окнах уцелели, и можно было начинать жить.

Время от времени Беляев выходил из дома и однажды привел гостей — профессора Чернова с сыном-подростком. Четырнадцатилетнего мальчика звали Костей, а Сергей Николаевич Чернов оказался историком, заведующим кафедрой ленинградского Института народов Севера. Впрочем, особого интереса к Крайнему Северу профессор не испытывал — предметом его страсти были декабристы и русское освободительное движение вообще. Судя по всему, историк Чернов не питал иллюзий относительно того, насколько советская действительность похожа на мечты лучших русских людей. Поэтому даже занятия Чернышевским не спасли его от увольнения из Саратовского университета. В Ленинградском же университете ему в работе отказали с порога. Но Чернов до самой войны всё надеялся, что служба в Институте народов Севера и пединституте — это дело временное… Он тоже не эвакуировался в Ленинград — вначале опасался за сохранность своей библиотеки (по отзывам коллег, действительно отличной), а когда место для книг нашлось, оказалось, что немцы вот-вот войдут в Пушкин… В Пушкине оставалась семья, профессор рванулся домой и… оказался по ту сторону линии фронта.

Чернов-младший был горячим поклонником беляевских книг, а вот о чем разговаривали старшие — теперь не узнать. Светлана Беляева запомнила лишь спор отца с Черновым-историком. Спорили они о том, кто раньше умрет, и каждый уверял, что войны ему не пережить.

А женщины делали всё, чтобы выжить. В планы немцев, как выяснилось, снабжение населения продовольствием вообще не входило. Поэтому жители тащили в дома всё, что могли найти: картошку с брошенных огородов, коллекции — в аккуратных полотняных мешочках — элитных семян с селекционной, основанной Николаем Вавиловым, станции^[388] (оказалось, что в пищу годятся лишь семена бобовых — фасоли, гороха и сои)… Уехавшие из Пушкина знакомые подарили Беляевым полбочки квашеной капусты. А еще во дворе кокоревского дома стояла немецкая полевая кухня. Едой немцы ни с кем не делились, и теща Беляева предложила повару свою помощь. Тот согласился и, в награду за труды, позволял уносить с собой котелок супа и набивать сумку картофельными очистками. Из очисток женщины пекли лепешки.

Беляев был малоежкой — малоподвижный образ жизни не требовал обильных трапез. Но гастрономические пристрастия у него были — дочь вспоминала рассказы отца о преимуществах французской кухни. Ничего подобного советские магазины предложить не могли. Тем не менее, при всей неизысканности довоенного питания, имелось мясо, были и молочные продукты, а летом свежие фрукты, овощи, ягоды…

А теперь — удивительным образом — люди голодали по обе стороны фронта. В Ленинграде этому хоть было оправдание — гибель Бадаевских продуктовых складов и блокада. В Пушкине, впрочем, голодали не все русские жители — назначенный немцами бургомистр не бедствовал. Прочим работникам управы выдавали по килограмму овса или килограмму мерзлой картошки — на неделю. Беда, что не каждую неделю… А лучше всех устроились те, кто служил при немецких воинских частях, — им полагался специальный немецкий паек. В пайке том не было только мяса, зато всего остального не перечесть: и мука, и хлеб, и крупа, и жиры, и сахар… Впрочем, один повод для недовольства оставался — количество: муки выдавали 1 килограмм, хлеба — одну буханку, крупы — стакан, жиров и сахара — каждого по 36 граммов. На неделю! Вся плата за измену Родине. Впору завидовать блокадникам!

Имелись и спекулянты, но немцы и здесь ввели строгую норму: на весь город Пушкин спекулянтов было ровно два. Официальных, с разрешением властей на поездки в тыл. Тех же, кто решил нажиться на свой страх и риск, вешали. И оставляли висеть неделю — в назидание непослушным.

Привезенными из тыла продуктами спекулянты торговали — продавали или обменивали на вещи. Буханка хлеба — тысяча рублей, меховая шуба — четыре буханки.

Кроме того, исчезли нитки, иголки, пуговицы, спички, мыло, табак и почему-то веники. А еще не было электричества и не работал водопровод. Воздушные налеты тоже прекратились, но дважды в день по городу били дальнобойные орудия из Кронштадта.

Однажды, когда в доме остались только Беляев с дочерью, вошел немецкий солдат и приказал убираться. Дочь, собрав остатки школьного немецкого, заявила, что отца трогать нельзя: он тяжело болен, а кроме того — знаменитый писатель. Фамилия «Beljaeff» солдату ничего не сказала, но он, махнув рукой, ушел.

Уже в октябре ударили морозы. Потом повалил снег и превратил умирающий город в природный ландшафт, пересеченный редкими цепочками следов — не то звериных, не то человечьих — на месте бывших улиц. Из неприродного в окна новой беляевской квартиры смотрел лишь столб с табличкой «Переход». Теперь эта надпись читалась совершенно иначе — столб превратили в виселицу.

Висельники менялись — то мародеры, грабившие брошенные квартиры, то кто-нибудь из бывших хозяев города — например, как гласил пришпиленный к трупу плакат, неправедный судья, любивший евреев…

Холод, голод, комендантский час и никакого будущего.

И Александр Беляев умер. От голода, как пишет дочь.

На весь город была только одна лошадь, чтобы отвезти гроб на кладбище. Поэтому несколько дней гроб с телом простоял в соседней пустующей квартире. В одну из ночей покойника раздели. Вдова обернула труп одеялом и вспомнила, что когда-то Беляев относился к собственной смерти легкомысленно и даже шутил: «Когда я умру, не надо ни пышных похорон, ни поминок. Заверните меня просто в газету. Ведь я литератор и всегда писал для газет».

После многих мытарств тело писателя доставили в кладбищенский морг. Там у Беляева отобрали последнее — гроб. В переполненной мертвецкой и без гробов едва хватало места на всех покойников…