Читать книгу - "Повседневная жизнь Дюма и его героев - Элина Драйтова"

Взоры всех остановились на охотнике и на его страшной цели. Он был тверд и спокоен, как будто перед глазами его была простая дощатая мишень. Дуло карабина медленно поднялось, потом, когда оно достигло нужной высоты, охотник и ружье стали такими неподвижными, словно были высечены из камня. Выстрел раздался, и кабан, раненый насмерть, повалился в двух или трех шагах от Поля, который, оказавшись свободным, стал на одно колено и схватил охотничий нож» («Полина», VII).

Описанная сцена, где действует сверхчеловечески спокойный и непроницаемый для обычных чувств молодой человек, который, как и полагается романтическому герою, сумеет сделать спасительный выстрел, изображает конечно же не столько саму охоту, сколько характеры действующих лиц. Потому с нее и начинается рассказ героини о своей жизни. В чем-то эта сцена, возможно, навеяна впечатлениями детства, потому что один из соседей Дюма по Виллер-Котре, стреляя в кабана, действительно застрелил собственного сына. Отсюда отказ отца Поля стрелять; Дюма как бы исправляет ошибку своего соседа, тем более что смерть Поля не позволила бы соответствующим образом ввести в действие его спасителя.

А вот другие герои и, соответственно, совершенно другая охота на кабана, впрочем, не менее опасная.

Уже известный нам парижский лавочник Пелюш, приехавший погостить к своему другу Мадлену («Парижане и провинциалы»), участвует в местной охоте на кабана. Поскольку он одет в настоящий охотничий костюм, а в руках у него отличное ружье, Пелюш чувствует себя опытным охотником и поэтому во время травли опасного зверя совершает грубейшие ошибки, едва не стоившие ему жизни.

«Пелюш был слишком самонадеян, чтобы уроки, полученные на собственном опыте, пошли ему впрок, и близился момент, когда эта самонадеянность чуть не стала для него роковой. (…)

Когда Пелюш не разговаривал, он кашлял, а когда не кашлял, то шевелился. По-прежнему недовольный отведенным ему местом, он ходил взад-вперед, выбирая более удобную точку, ломал ветки, которые могли помешать его стрельбе, становился на колени, вставал, чтобы через минуту снова присесть. Короче, он не только не нашел случая, чтобы хотя бы один раз выстрелить в добычу, но в конце концов сделал свое соседство настолько невыносимым для охотника, что Мадлен, уступая своему излюбленному пристрастию, в итоге решил отказаться от присмотра за своим старым другом и позволить тому устроиться там, где ему казалось это подходящим.

Между тем, если Пелюш не сделал ни одного выстрела, другие охотники были более удачливыми, чем он. Уже две косули лежали на траве, дюжина кроликов, четыре фазана и два бекаса висели на плечах загонщиков. Пелюш страдал от явного унижения, которое испытывал перед компаньонами благодаря неизменному упорству того, что он называл своим невезением. Мало-помалу его раздражение переросло в нетерпение. Каждый новый выстрел, долетавший до его ушей, приводил его в лихорадочное состояние. За завтраком цветочник слышал об усах, нарисованных жженой пробкой, которыми украшали верхнюю губу несчастливца или неумехи, возвращавшегося домой без добычи, и все в нем восставало при мысли, что ему предстоит такое унижение. (…)

Охотники в это время вели облаву в болотистой низине, изрезанной ручьями и почти непроходимой как из-за топкой почвы, так и из-за очень густых колючих зарослей, таких высоких и мощных, словно это был настоящий лес. Загонщики подняли страшный шум, крича, стуча палками по деревьям, но они слишком медленно приближались к стрелкам, и эта медлительность удваивала нетерпение Пелюша. И тогда он принял героическое решение, скрытно скользнул в лес и по косой направился к загонщикам, убежденный, что благодаря этой тактике непременно встретит одного из тех животных, что выбегали под выстрелы его соседей.

Но, к несчастью Пелюша, в своей жизни не знавшего других дорог, кроме городских улиц, путь был не из самых легких. То ветка обнажала его голову…; то его ноги попадали в заросли колючей ежевики…; а порою, потерявшись в зарослях кустарника…, незадачливый охотник чувствовал, как справа, слева, впереди и сзади, прямо в лицо и повсюду ему под кожу проникают острые иголки колючек (…)

Вдруг, в тот момент, когда он споткнулся о пень, скрытый под тонким слоем сухой листвы, один из загонщиков крикнул: «лоо». Этот крик был немедленно повторен всеми загонщиками, и грохнули ружья.

Лоо! — это охотничий термин, которым охотники предупреждают друг друга о присутствии кабана, и он понятен всем, но для Пелюша все это было китайской грамотой.

Поэтому этот крик лишь слегка насторожил его, и он продолжал прокладывать себе путь. Но сделав десять шагов, цветочник внезапно остановился: до его ушей одновременно долетели три звука.

Первым было одно из тех резких, продолжительных посвистываний, которые, раз услышав, уже невозможно забыть.

Вторым — звук выстрела.

Третьим — сухой треск молодого дерева толщиной в руку, которое пуля переломила пополам в шести футах от лица цветочника.

Пелюш в один миг понял, что стреляли в него, и, осознав мудрость советов Мадлена, тотчас же обрел способность идти по лесу, какую уже отчаялся когда-либо выработать. Менее чем за полминуты, продираясь сквозь чащу, пригибая к земле молодую поросль, вытягивая ноги из топкой почвы, он оказался в пятидесяти метрах от этого опасного места. (…)

Вдруг Пелюш услышал в чаще ужасающий шум. Это был треск ломающихся, сминающихся, скручивающихся ветвей под тяжестью невидимого животного. Вершины молодых деревьев качались, когда рядом проходил этот зверь, величина которого и вес должны были быть огромны, судя по тому, как сотрясались заросли молодых побегов. И почти в то же мгновение на середине лужайки, куда пристально всматривался Пелюш, появился громадный рыжевато-черный зверь. Шкура его была покрыта пятнами болотной грязи, шерсть на хребте стояла торчком, словно грива у лошади в античной Греции. Под его густыми бровями блестели маленькие, налитые кровью глаза. Он возник так внезапно, что, казалось, вырос из-под земли.

Пелюш, ожидавший совсем иного, настолько был ошарашен этим явлением, что совершенно позабыл о своем ружье и застыл, широко раскрыв глаза и устремив неподвижный взор на это животное, так мало походившее на диких свиней, образ которых рисовало ему воображение» (Ч. Ill, И).

На беду Пелюша кабан был не один: он как раз сошелся в схватке со знакомым нам псом Фигаро, который, явно не рассчитав свои силы, раззадорил зверя и теперь не знал, куда удрать. Увидев Фигаро, Пелюш вспомнил о заплаченных за него ста франках и неумело выстрелил.

«Прежде чем легкие облачка дыма рассеялись, Пелюш, поднятый мощным ударом, взлетел в воздух, описал короткую параболу над порослью молодняка и упал совершенно растерзанный и разбитый на землю.

Увы! Ему не хватило времени, чтобы связать воедино хотя бы две мысли; с ожесточенностью, которая порой характерна для его племени, не обращая ни малейшего внимания на тщетный лай Фигаро, кабан вновь напал на своего поверженного противника и врезался ему в ногу сокрушительным ударом рыла. (…)

Благодаря случайности, которая показалась бы невероятной, если бы случайность можно было поймать с поличным и если бы она сама не взяла на себя труд оправдаться, клык кабана с силой вонзился в одну из застежек гетры. Пряжку тут же срезало, будто ножом, однако это спасло ногу обладателя гетр.