Читать книгу - "Нечаев - Феликс Лурье"

II

В Марте месяце сего года в управлении С.-Петербургского Градоначальника были получены сведения о том, что в квартире студентов Медико-Хирургической Академии Леона Мирского и Алексея Шиманского, занимаемой ими в Петербурге по набережной Большой Невки в доме № 18, что-то работается, имеются разные инструменты, куски железа, олова, из которых приготовляются кистени, а также связки запрещенных книг и брошюр. Вследствие этого в означенной квартире, в ночь на 14 Марта был произведен обыск, причем у студента Мирского отобраны явно возмутительного содержания воззвания, «Золотая грамота» в одном экземпляре, «Убийство шпиона» в трех и брошюра «Покушение на жизнь Трепова» тоже в трех экземплярах, а также брошюра «Заседания Особого Присутствия Правительствующего Сената» и несколько листов, свидетельствующих о том, что Мирский вел переписку с политическими арестантами, содержащимися в Киевском Тюремном Замке. Будучи спрошен на дознании студент Медико-Хирургической Академии дворянин Леон Филиппов Мирский, 20-ти лет, показал, что найденные у него воззвания и брошюры получены им от неизвестной личности, с которой он познакомился случайно и которая называлась «Испанцем», тот же Испанец передал ему. Мирскому, на сохранение и письма.

Письма, о которых идет речь, приобщены к производящемуся в Киевском Губернском Жандармском Управлении дознанию о побеге политических арестантов Стефановича. Дейча и Бохановского (герои чигиринской истории. — Ф. Л.), к коему Мирский. как видно из сообщения Начальника Жандармского Управления от 7 Ноября за № 848, в качестве обвиняемого не привлечен.

Обвиняемый Леон Мирский состоит под следствием у Судебного Следователя Старокиевского участка г. Киева по двум делам, а именно: а, об оскорблении им военного караула и б, об оскорблении смотрителя Киевского Тюремного Замка.

Рассмотрев вышеизложенное, я нахожу: 1, что дознанием, произведенным по Киевской Губернии, факт распространения дворянином Леоном Мирским книг преступного содержания среди крестьян С. Рубанов-Мост не подтверждается и 2, что Мирский найденным у него при обыске, произведенном в С.-Петербурге, уличается в имении книг преступного содержания, т. е. в деянии, предусмотренном 3 ч[астью] 252 ст[атьи] Улож[ения] о Нак[азаниях], а потому я полагал бы произведенное по Киевской Губернии дознание о Мирском дальнейшим производством прекратить, а дело по обвинению того же Мирского в имении у себя запрещенных книг обратить к судебному производству по месту совершения им преступления в С.-Петербурге».^[756]

После второго рапорта, направленного 22 января 1878 года приставом второго стана Звенигородского уезда прокурору Добровольскому, за Мирским установили наблюдение. Он попал в поле зрения политического сыска, и почти все его действия тотчас становились известны Секретной экспедиции III отделения.

Второй документ — прошение Мирского, поданное им 24 октября 1878 года министру юстиции, удачно дополняет заключение киевского губернского прокурора.

«Его Высокопревосходительству

Господину Министру Юстиции

Арестованного по государственному делу и содержащегося в Петропавловской Крепости, студента Льва Филиппова Мирского

Прошение

В начале Марта сего года в мою квартиру явились жандармы с полицией и, сделав обыск, объявили, что арестуют меня по распоряжению Киевского Губернского Жандармского Управления. Не сознавая за собой ничего плохого, что бы могло подать повод к подобному распоряжению, я объяснил себе случившееся недоразумением, которое позже или раньше будет разъяснено и меня освободят. К сожалению, и разъяснения пришлось ждать дольше чем я думал, а об освобождении приходится забыть. В Июне месяце, когда я уже был переведен в Киев, мне объявили, что «существует указание» будто бы я занимался революционной агитацией в одной деревне Киевской губернии, куда я приезжал к родителям на рождественские праздники. Мне незачем было уверять допрашивавших меня лиц, что этот донос — ложь; они мне сами сказали, что они в этом убеждены, так как все розыски, допросы и расспросы, производившиеся систематически с Января месяца чуть ли не в десяти окрестных селах, обнаружили лишь новое отсутствие всякой пропаганды и, стало быть, мою совершенную невиновность. Киевский губернский прокурор объявил мне, что дело это будет прекращено, а я «через несколько дней» буду отправлен в С.-Петербург на усмотрение местного Жандармского управления, которое меня обвиняло — и совершенно справедливо — в имении у себя нескольких листков запрещенных изданий, нетенденциозного характера (отчеты о заседаниях Особого присутствия Правительствующего Сената и проч.) и одного экземпляра тенденциозной «грамоты» на малорусском языке. Ровно через 4 месяца после того как прокурор обещал выслать меня, я наконец очутился в Петербурге, но… в Трубецком бастионе Петропавловской крепости! Никаких усмотрений и распоряжений со стороны жандармского управления не последовало, и, по-видимому, оно меньше всего заботится обо мне и о моем деле.

При таких обстоятельствах в моем уме родились мучительные, неотвязные вопросы: неужели закон и справедливость допускают держать восемь месяцев под предварительным арестом человека, виновного лишь в том, что приближаясь к гражданскому совершеннолетию (мне 20 1/2 лет) он пожелал ознакомиться с известным общественным движением для того, чтобы только в будущем составить свой критический взгляд на жизнь и общество? Наконец, если это так, то неужели согласно с чувством справедливости и человечности подвергать лицо заведомо страдающее истерикой, таким испытаниям, которые постепенно расстраивая нервную систему, в конце концов неминуемо доводят до высшей степени формы расстройства — до умопомешательства?

Не знаю, ошибаюсь ли я или нет, но мне кажется, что все это делается не в силу требований закона, а по другим причинам. Дело в том, что в Киеве в последнее время (с Августа месяца) при расправах с политическими арестантами кулак и насилие в равных формах получили самое широкое приложение. Пошли протесты со стороны жертв этого нового направления, появились «дела об оскорблениях и сопротивлениях». Я лично всеми силами стремился избежать столкновения с начальством и не раз, подавляя в себе чувство негодования по поводу какого-нибудь оскорбления моего человеческого достоинства или нравственного унижения, я падал в страшнейшем припадке истерики. Но однажды без всякого почти повода (по крайней мере, без законного основания) мне задали весьма солидную потасовку за волосы, а в другой раз — нечто вроде маленького накожного внушения… Я не вытерпел и выругался. Лица «потерпевшие» (Киевский Полицмейстер и Жандармский Полковник) старались создать из этого — Бог знает, какое дело. Но Судебный Следователь, расспросив меня и свидетелей, подвел не помню, какую статью, по которой я должен быть подвергнут аресту от 2–4 месяцев. Как меру «обеспечения и пресечения» он постановил учредить надо мной надзор. Таким образом ни постановление Судебного Следователя, ни мое политическое преступление не дают права держать меня в тюрьме. И сколько раз и я, и мой несчастный старик-отец просили не об освобождении, а лишь об отдании меня на поруки под залог денежной суммы! Все наши просьбы были напрасны, хотя нам категорически не отказывали — это было невозможно, — но отвечали уклончиво, стараясь сбыть с рук. А между тем Киевские власти, считающие себя оскорбленными мною, изыскали ужасное средство для удовлетворения своей мести: зная свойства моего болезненного невроза и знакомые с обстановкой и условиями содержания в Петропавловской крепости, они заключили, что от соединения этих двух данных результат получится полный. Действительность же, надо полагать, превзошла все ожидания! За несколько недель пребывания в крепости я до того расстроился, что бой часов каждый раз производит у меня сердцебиение; убивающее однообразие и глубочайшая тишина дают такой простор болезненной игре расстроенного воображения, что я почти не могу думать о вещах обыкновенных, действительно существующих, а лишь о каких-то фантастических событиях и образах, всегда чудовищных, иногда же ужасающих и приводящих в трепет самого меня. Кроме того, постоянные галлюцинации и потеря сна… Неужели же можно мстить так жестоко, даже если я виноват в чем-либо? Я не могу ответить на этот вопрос — да! Но, быть может, я пристрастен под влиянием чувства самосохранения?. Пожалуй, что и действительно инстинкт жизни проснулся во мне с удивительной силой, но все-таки мне кажется эта кара слишком тяжелой и недостойной гуманного правосудия. На этом основании, единственно из желания жить, я всепокорнейше прошу Ваше Высокопревосходительство об отдаче меня на поруки впредь до суда; а пока это устроится, убедительнейше прошу Вас, Ваше Высокопревосходительство, сделать распоряжение о переводе меня в Дом предварительного заключения, ибо здесь я долго не выдержу. Весь интерес пребывания в Доме предварительного заключения состоит в том, что там нет этих убийственных часов, больше разнообразия в одежде и обстановке и, наконец, быть может, мне разрешат посещать устроенную там мастерскую, как это было прежде до моего отъезда в Киев.