Читать книгу - "От Руси к России - Александр Петрович Торопцев"

люди и страны Европы, нации почти созревшей для стремительного рывка на восток, на юг, способной родить империю, диссиденты не нужны. Грозный это прекрасно понимал, он обязан был уничтожить эту заразу, раздавить ее физически и морально. А в таком деле жезлы, пытки и костры не так действенны, как слово. Грозный бросается в неравную схватку с диссидентом Курбским, не понимая, – о, чудак-человек! – что Курбский непобедим, что явление это (а оно зародилось гораздо раньше, еще при Святославе) на Руси не людьми надумано, не личностями, а – судьбинушкой горькой, что не в силах царь Иван Васильевич, крепкий мужик, сокрушить крохотного белого карлика – «диссидентство». Не дано – не судьба.

В начале первого послания Грозный в стиле велеречивом, словом церковно-славянским ставит на место себя самого. Высокое место – царское. Православный христианский самодержец. Третий Рим. Прелюдия еще не окончена, но уже расставлены акценты: я царь православной державы, а ты – изменник, преступник «честнаго и животворящего креста господня», губитель христианский. Для грубого политика дальше можно было не продолжать: предатель ты, а с таковыми у нас один разговор – на дыбу. Но Грозный не заканчивает послание и терпеливо разъясняет изменнику содеянное им и, главное, то, к чему приведет предательство: «Аще ти с ним и воевати, тогда и церкви разоряти, и иконы попирати, и християн погубляти…».

Велеречивость прелюдии быстро уступает место неистовому напору мысли и слова, политик еще силен, но все образнее речь, все больше страсти, душевного откровения от строки к строке. Никаких преград, никаких канонов. Как хочу, так и пишу. Грозный с напряженным терпением продолжает излагать изменнику (да не ему, а тем, кто рискнет повторить его опыт) свою точку зрения, призывая в помощники Священное писание, историю давнюю и близкую, обильно пересыпая мысли поговорками и пословицами, изречениями мудрецов и пророков.

История давняя учит. История близкая душу теребит, томит. Жизнь Грозного была суровой в годы юности, многое пришлось испытать царствующему мальчику, юноше, в том числе и по вине опекуна – Андрея Курбского, и в послании к нему царь не пытается даже остановить себя от разоблачений. Воспоминания детства сработаны крепко.

Это – детство! Иван IV Васильевич с малых лет отличался крайней чувствительностью. Ребенок. В три года потерял отца. Ну уж не с ним одним беда такая приключилась, может возразить ненавидящий жестокость человек, и матушка, царица Елена Глинская, жива была. И то верно! Да только не в тихом тереме отчем, под мерный шелест сосновых лап в отдаленном от людской суеты местечке, благодатном для сказок, жила-была, детей растила вдовая царица, а во стольном граде, в самом Кремле, в центре бурлящего страстями государства. Не зря Иван IV называет матушку «несчастнейшей вдовой», от разыгравшихся нежных чувст пишет он в послании к Курбскому о юных летах своих: очень они были суровыми! Вдова с трехгодовалым Иваном и годовалым Юрием жила, «словно среди пламени находясь: со всех сторон на нас двинулись войной иноплеменные народы – литовцы, поляки, крымские татары, Астрахань, ногаи, казанцы». Казалось, князья да бояре должны сплотиться, забыть личные обиды, сообща биться за страну, но – нет! Почти все приближенные ко двору мечтали лишь о том, чтобы возвыситься, стать опекуном малолетнего царя и грабить царскую казну – богатую! Много злата-серебра собрали отец и дед Ивана IV, великие планы они мечтали осуществить. Не нужны планы князьям – деньги нужны. Перевороты в Кремле следовали друг за другом. Детей, однако, не убивали, понимая, что при малолетнем великом князе больше шансов урвать кусок…

До смерти царицы детьми еще занимались, но в 1538 году Елена Глинская умерла, и для Ивана IV начались самые страшные годы жизни. Об этом он с неподдельным чувством горечи и обиды, на высокой нервной ноте пишет Курбскому. Зачем? Разве нельзя было сухим канцелярским языком привязать предателя к позорному столбу? Конечно же, можно! Но о другом думал Грозный – о самооправдании. Да не перед князем, а перед потомками. Насмотрелся он с юных лет гадости человеческой, одичал, глядя на непрекращающуюся драку людей, бояр да князей, веру в них потерял. Еще в юности. Потерял, но не окончательно. И в надежде, что письмо дойдет до адресата, писал потомкам, предупреждая и поучая: не теребите детские души, не дразните драчливыми сценами неокрепшие сердца, не разрыхляйте разум, от рождения спокойный, способный взращивать из мудрых зерен добрые плоды. Я, Иван IV Грозный, жизнь свою рассказываю и кричу: берегите детей, если не хотите воспитать из них чудовищ, жадных до крови и драк. Я, Ванечка, сын Василия, во время так называемого «боярского правления» по закону – царь, по положению – беспризорный во дворце, видел ужастики не по видикам, но в жизни.

Очень современен для человечества III тысячелетия нащей эры честный писатель Иван IV Васильевич в своем послании к Курбскому, и особенно в том месте, где ведет он рассказ о своем детстве.

Но на этом разговор с беглым князем не окончен.

И вновь строгий учительский тон, и на каждом шагу стилистические инверсии, образы, навеянные разумом и душой, выражения крепкие и этакие покорно-приторные, страсти восклицательные и вопросительные: Грозный хорошо чувствует риторическую волну, умело использует взлеты и падения, ритмику фразы, возможности игры в вопросы и ответы. И все лишь с одной целью: изобличить изменника, нарисовать гнусный образ предателя «християн», державы, детей господних. Удалось ему это сделать? Несомненно. Но главной цели царь не достиг. Не убил он белого карлика, не совладал с этой страшной для государства болезнью – всепожирающим синдромом диссиденства…

Нет никакого желания оправдывать зверства Грозного – сам зверем станешь, или пытаться перещеголять тех, кто ругает русского царя – отупеешь от такого щегольства. Но есть сложная биография талантливого человека, волею судьбы оказавшегося на русском троне. Есть русский язык, именно Ивану Грозному обязанный тем, что музыка и образное великолепие простонародной речи вдруг смело ворвались в литературу, и она волей-неволей приняла простонародную речь в объятия. Между прочим, с этим нельзя не считаться, хотя бы потому, что не всегда подобные процессы в истории мировой литературы проходили быстро и гладко. В Италии, например, 22 октября 1441 года (эпоха Возрождения в расцвете лет!) во Флорентийском соборе состоялось публичное соревнование между гуманистами, приверженцами латыни в литературе и в научных трудах, и писателями, сторонниками народного, тосканского языка. Слушателей собралось много: члены правительства, архиепископ, высшее духовенство, послы, весь литературный мир, десять судей из лагеря гуманистов.

Этот спор затеял Леон Баттиста Альберти, уверенный в необходимости и великом благе для общества использования народного тосканского языка в качестве литературного, научного, государственного. Затея Альберти с треском провалилась. Серебряный венок, предназначенный победителю, стал собственностью собора, а латынь надолго заняла