Читать книгу - "Письма к императору Александру III, 1881–1894 - Владимир Мещерский"

Назначение такого человека как Вышнеградского и в этом отношении имело бы громадное значение выигрыша для правительства: не одни финансы, а все в совокупности правительство получило бы в свое распоряжение громадного ума человека, который по убеждениям и чувствам глубоко предан старым заветам Самодержавия и явился бы для гр. Толстого и для всего правительства не только не помехою, но сильным подспорьем и важною помощью для восстановления развинтившегос[я] государственного механизма внутреннего управления России.

На днях появился в обращении между государственными людьми ответ [Н. П.] Смирнова на написанное против его первой записки возражение Бунге^[419]. Не знаю – имеете ли Вы, Государь, эту вторую записку Смирнова, но во всяком случае она – явление замечательное и достойна была бы Вашего внимания, как по вескости и серьезности опровержений, так и по ясности изложения. Возражение Бунге против первой записки Смирнова на мой грешный взгляд было весьма несерьезно и слишком недостойно министра финансов, в особенности там, где вместо цифр и фактов приводятся голословные фразы, ничем не подкрепленные, или личные нападки на самого Смирнова. Всеми этими слабыми сторонами ответа Бунге Смирнов, надо ему отдать справедливость, [сумел] блестяще и победоносно воспользоваться, чтобы поразить своего противника его собственным оружием.

И надо сознаться, когда прочитаешь этот труд Смирнова и начинаешь задумываться, увы, подпадаешь под грустное впечатление. Оно происходит от двух причин: 1) от выясненной до очевидности печальной несостоятельности нашего финансового положения, скрытого и маскированного обманчивыми фразами, и 2) от бессилия, в котором обличено запискою Смирнова финансовое ведомство уничтожить хотя бы одно из взведенных на него обвинений данными и серьезными доводами. Но это мало: бессилие. Из записки Смирнова обнаруживается, что Бунге, или тот, кто под его именем писал опровержение первой записки Смирнова, не дали себе труда даже обдумать и разработать свое возражение, а написали наскоро, так, как пишутся газетные статьи, и проявили какое-то непонятное пренебрежение к своему долгу перед судьями оправдаться в взведенных на Министерство финансов обвинениях.

Эти-то халатность и неряшливость в обращении с столь важным вопросом, как своя собственная ответственность перед государством за ведение финансового дела, бросаясь в глаза, производят прегрустное впечатление. Но, как говорил мне Т. И. Филиппов, все сие ничто есть в сравнении с яркою и великою надеждою, озарившею весь горизонт государственного мира назначением Вышнеградского. Тут дело не в одном лице и не в одном факте; тут важность в том, что назначение это, непосредственно исходящее от Государя и Им признанное в данную минуту нужным, означает, что формализм и рутина не могут удовлетворять Главу правительства, а Им самим признается необходимым дать делу значение живого, русского дела. Назначение это означает возможность русского финансового управления в замену издавна существовавшего иноземного, космополитического и подвластного Берлинской бирже!

Увольнение от службы неугомонного [М. Г.] Черняева не произвело особенного действия, хотя, как я прежде писал, имею дерзновение думать, что в отставке этот человек, олицетворяющий собою бестактность и самодурство – опаснее, чем на служебной привязи. Я начинаю думать, что он немного рехнулся. Один из моих знакомых спрашивает его – после появления его статьи в «Нов[ом] времени»: как он мог решиться написать такую статью^[420].

– Ведь у вас жена есть, дети есть, вы должны же их беречь.

– А мне что, пускай выгоняют из службы, – ответил Черняев.

Такой ответ прямо, по-моему, указывает на психическое расстройство Черняева. Но еще более это следует предположить в виду написанных им военному министру в письме слов: «впрочем, о науке не вам судить» или что-то в этом роде. Дерзость эта была ничем не мотивирована и ничем не вызвана.

Вот почему я, признаться, боюсь, чтобы он не выкинул какой-нибудь штуки.

Этим заключаю летопись последних дней.

В области жизни каждого дня отмечу только, что мы продолжаем мерзнуть и что, увы, местные старожилы пророчат нам холод еще надолго! Причина – матка Ладожского озера, то есть вся средина озера, в 30 верст окружности и в 1 сажень глубины, образовавшая одну льдину, которая направилась к Неве, и если не будет сильного ветра, будет таять и холодить нашу температуру. Утешительная перспектива! Зелени еще не видать.

А в нашем мире русского театра ужасная грусть. Лучший артист русской сцены в России в настоящее время, [В. Н.] Давыдов, уходит и уже заключил условие с [Ф. А.] Коршем на будущую зиму! Это удар нашей сцене непоправимый. Тут виновато роковое недоразумение; я исследовал подробно всю эту историю в разговорах с Давыдовым и Дирекциею. Обвиняют Давыдова, но даю Вам честное слово, Государь, что Давыдов тут не при чем, и если виноват в чем, то только в том, что поторопился заключить с Коршем условие и не дождался возвращения [И. И.] Воронцова[-Дашкова]^[421], который, вероятно, не одобрил бы крутую новую форму контракта, сочиненную [Н. С.] Петровым. Если бы Вашему Величеству угодно было, я с ручательством за правду каждого слова представил бы краткую меморию об этом печальном деле, где всего более виноват мало знакомый с театральным бытовым вопросом Петров и где все недоразумения исчезли бы в минуты, если Петров согласился бы взять назад новую форму контракта и если бы совсем уничтожили контракты, но не знаю, захотите ли Вы, Государь, принять к чтению подробности этого печального дела.

Да благословит Бог каждую минуту, каждый день Вашего пребывания и Вашего путешествия^[422], Всемилостивейший Государь!

Ваш верноподданный В. М

№ 30