Читать книгу - "Война за справедливость, или Мобилизационные основы социальной системы России - Владимир Макарцев"

Исходя из этого, полагаем, что отношения данничества культивировались на протяжении веков неравенством сословных прав, закрепленном сначала ордынской традицией, а потом царским законом. И хотя подданными были не только крестьяне, но вообще все «природные обыватели» Российской империи, включая дворянство, очевидно, что главная тяжесть дани-контрибуции ложилась на низшее сословие (Павел I попытался обложить и дворян, но для него все плохо кончилось), поскольку, как мы установили выше, его бесправное положение приносило государству наибольшие дивиденды. Государство в данном случае выступало как бы в двух лицах – как феодальный сеньор, заинтересованный в том, чтобы получать максимальную ренту с земли, и как… государство, властно-политическая организация, «обладающая суверенитетом, специальным аппаратом управления и принуждения, и устанавливающая правовой порядок на определённой территории».[619]

Такая же раздвоенность была присуща и Орде. Как отмечал Г. В. Вернадский, «джучиды правили в Золотой Орде двумя путями: как суверены и как феодальные сеньоры. …Часто хан выдавал вельможе ярлык о неприкосновенности, освобождающий его и людей, закрепленных за земельным наделом, от налогов и государственной службы. Владелец такого надела назывался даркханом».[620]

Очевидно, что и в том, и в другом случае именно право на социальную жизнь, его изменяемая стоимость выступает в роли своеобразного механизма «оккупации», который можно назвать «тарханным правом» (или дарханным), потому что на завоеванных, лучше сказать, обязанных Орде данью территориях все монголы не только находились под его защитой, но и являлись его приводным ремнем.

Так, в историю вошел рассказ о баскаке Чол-хане (Шелхане), который, выполняя волю хана, сместил в 1327 году тверского князя Александра Михайловича и фактически ввел прямое правление Орды. Начались грабежи и притеснения местного населения. Однажды на торгу Чол-хан забрал у русского купца понравившегося коня – «вывел млад Щелкан коня во сто рублев седло в тысячу. Узде цены ей нет…»:[621]началась драка, ударили в набат, поднялось восстание, все ордынцы были убиты.

Подобные народные восстания традиционно рассматриваются в литературе как стремление русских к освобождению от ига «проклятой Орды».[622]Нам же представляется, что в данном случае речь должна идти не о национально-освободительном движении (от Орды освободились только лет через сто пятьдесят, после «стояния на Угре»), а о коллизии двух систем права, в которых одновременно тогда существовали и взаимодействовали как завоеватели, так и покоренные народы. Обычно при отсутствии непосредственного, «проникающего» контакта право Орды транслировалось через князей, и тогда все проходило сравнительно мирно.

Исключениями становились действия ордынцев, которые при прямом правлении, находясь «по долгу службы» на территории покоренного народа, вели себя – что для них было естественно – в рамках своего привилегированного права, которое делало их хозяевами всего того, чем владели их «подданные».

Ордынская традиция подразумевала, что и они сами, и покоренные народы не имеют частной собственности. Как отмечал Плано Карпини, «все настолько находится в руке императора, что никто не смеет сказать: «это мое или его», но все принадлежит императору, то есть имущество, вьючный скот и люди… Ту же власть имеют во всем вожди над своими людьми… и подданные вождей обязаны делать то же самое своим господам, ибо среди них нет никого свободного. …император и вожди берут из их имущества все, что ни захотят и сколько хотят. …Также и личностью их они располагают во всем, как им будет благоугодно».[623]

Больше того, на Руси были люди, прикрепленные к земле внутри отдельных княжеств, не входившие в правовое поле «Русской правды» и не платившие ничего своим князьям. Г. В. Вернадский называл их ордынцами, «которые были свободны от юрисдикции русских князей и находились под непосредственным господством хана».[624]По мере того, как крепла Москва и уходили монголы, их привилегированные места естественным образом замещали русские бояре и служивые люди (нередко и монголы, и татары), получая «по наследству» прикрепленных к земле ордынцев. А верховное право, когда «все принадлежит императору», и он никому не платит дань, перешло к московскому князю, превратившемуся по этой причине, как считал В. О. Ключевский, в царя и самодержца.[625]

Получается, монголы ушли, а их право осталось! Нечто похожее происходит и в области наследственного права (Ст. 1116 п.1. ГК РФ) – человека нет, а его право живет. В отличие от публичного права, социальное не является продуктом законотворчества. Его нельзя, например, отменить, но его можно изменить, поскольку только внешняя социальная среда наделяет человека правом на жизнь, которым он пользуется во время своего биологического существования. Изменился социум (внешняя среда) – изменилось и социальное право, и его потенциал.

Если ордынским правом на протяжении столетий пользовалась элита, во многом интернациональная, то дань платил народ, и тоже независимо от своей национальной принадлежности: значение имела в основном сословность, отношение к «тяглу». На окраинах оно было легче (царское правительство покупало их лояльность) – отсюда их постоянное стремление к какой-то «самостийности», которое питается иллюзиями о демократии и свободе в духе индустриально развитой Европы (хотя сами они индустриальными странами никогда не станут – кому нужны лишние конкуренты). В центральной России оно было намного тяжелей, за счет чего русские крестьяне своим каторжным трудом оплачивали либеральные свободы Польши, Финляндии и балтийских окраин. А когда до Европы далеко, а выживать как-то надо, то у низшего сословия постоянно появлялось стремление к старому и испытанному средству, к мобилизации, к повышенной мобилизованности в особенно трудные времена, т. е. к жизни в общине и по законам общины.

И здесь опять придется признать, что «раздвоенность нашего национального самосознания» не была случайностью, она имела глубокие социально-исторические корни, о которых «образованное общество» не хотело ничего знать. Оно предпочитало не замечать кризиса, переживая, по словам В. В. Шульгина, пир во время чумы. Сословная пирамида рушилась на глазах, обнажая свое основание, свой фундамент. А «право завоевателя», записанное в «Своде законов Российской империи», больше не регулировало социальные отношения.