Читать книгу - "За плечами ХХ век - Елена Ржевская"

Переводчик нужен ежеминутно, но и дела теперь малосущественные. Странная жизнь, какая-то мнимая.

Не помню, по какому поводу мы куда-то ездили с Ветровым, застряли в дороге и сидели на обочине на опрокинутых пустых канистрах, поджидая попутную машину, и вели речь о будущем. Я ведь тоже подала рапорт о демобилизации. И Ветров, забыв про неудачу тех «творческих» дней, отведенных им мне, с доверием и надеждой поручал: «Нас было на всех этапах этой гитлеровской эпопеи трое. Из нас троих только вы можете об этом написать. Это ваш долг…»

Он позаботился о том, чтобы сохранить копии протоколов, не известные миру. Снабдил этими копиями и меня.

Красная Армия ценой величайших жертв и усилий всего народа пришла в Берлин, окружила город и имперскую канцелярию. Безвыходность ситуации вынудила Гитлера покончить с собой. Обнаружение его – существенный исторический факт – достояние нашего народа, выстрадавшего Победу. Почему же Сталин скрыл от мира этот важный исторический факт? Любой однозначный ответ не будет достаточен. В немалой степени ответ таится в самой натуре Сталина, в неоднозначном восприятии им Гитлера, в примеривании к себе тех или иных сходных ситуаций, в опустошении, которое он мог испытать, утратив своего ненавистного и притягательного врага, в противостоянии которому проходили для него дни и ночи войны, и еще во многом, что составляет психологический комплекс Сталина. В эти дебри я здесь не вхожу.

Были и явственные прагматические побуждения, в том числе первоочередные. Близилась Потсдамская конференция.

Враг внешний, как, впрочем, и внутренний, – непременный фактор созданной Сталиным системы. Ему претила разрядка. Тем меньше оснований для нее, если Гитлер еще жив, где-то тайно скрывается. Если Гитлер жив, еще не покончено с нацизмом, в мире сохраняется напряжение. Это тактически важным считал Сталин в связи с предстоящими на конференции дебатами с союзниками о послевоенном устройстве мира. И в Потсдаме, спрошенный о том, известно ли что о Гитлере, он уклонился от ответа. С навыком бесцеремонного обращения с фактами, принадлежащими истории и, значит, народу, Сталин утаил правду.

Был ли от этого какой-либо выигрыш? Едва ли. Но проигрыш – колоссальный. Политический, моральный.

Со временем в нашей печати стали появляться упоминания о том, что Гитлер покончил с собой в подземелье имперской канцелярии. Об этом было достаточно свидетельских показаний не только у нас, но и у наших западных союзников. Но о том, что он был тогда же нами обнаружен, ни слова. Да и как об этом сказать – выходит, надо признать, что в свое время умолчали, скрыли. Замкнулось. И по-прежнему – тайна.

Как участник, очевидец существенных исторических событий, я испытывала бремя долга – поведать о них людям. И не по своей вине смогла этот долг выполнить только спустя многие годы, сделать достоянием гласности эту «тайну века». Хотя, вероятно, и не исчерпала всего, что надо бы сказать. Соприкосновение с историей, даже просто личное, бесконечно, ведь сколько разных аспектов, и они на расстоянии лет открываются иногда отчетливее и сущность явлений – пронзительнее…

Ветрову больше нечего было здесь делать. В мастерской у немцев ремонтировался его трофейный автомобиль, на котором он готовился отправиться на родину. Вот-вот будет дан ему сигнал, разрешающий отбыть. И уже отчуждение пролегло между нами. Это как в поезде, приближающемся к конечному пункту. Когда дорожные припасы съедены, все личные истории поведаны друг другу, чемоданы выставлены в проход и шарфы уже наброшены на шеи. То временное содружество, что сложилось в пути, распадается. Все разобщены, устремлены поврозь к предстоящим заботам, к волнениям встречи.

Но поезд вынужденно встал – ждет зеленого семафора на право втянуться на станцию. И это промедление томительно, и болезненна образовавшаяся отчужденность и пустота, и каждый теперь безвозвратно уже только сам по себе.

Потом в Москве Ветров раз-другой навестил меня. Получал назначение. Делился заботами, связанными с переездом из Омска. Я передала ему просьбу Клавочки – встретиться. Свидание было им назначено у меня.

Не забуду тот вечер, Клавочку в нарядном черном шелковом платье с каре, густо обшитым бисером, терпеливо мерзнувшую в холодной нашей квартире, все еще ошеломленную его влюбленностью, предложением. Ждущую – вот-вот придет он и все образуется.

Он не пришел.

И мне кажется, что в Быдгоще, при свете свечи посвящая меня в свой замысел – захватить Геббельса, он стал плавиться и плавился всю дорогу, превращаясь в фантом, И наконец исчезнув, оставил след в блестках Клавочкиного бисера и в душе ее – глубокое, печальное недоумение…

Но пока все еще Стендаль. Постепенно разъезжаются. Ветрова уже нет. Отбыл на машине.

Посыльный штаба Женя Гаврилов смотрел на меня с горькой приветливостью. Я была свидетелем в Познани пустякового бы вроде поначалу романа с девушкой Зосей и безутешного, залитого его слезами прощания. Ощущение былого счастья в горестной разлуке разрасталось, душа его полнилась отчаянием. Он пребывал теперь в сонливой одури, лишился прежней предприимчивости. Победа не предвещала воссоединения с любимой. Пока шла война, он смог разок смотаться с добродушного разрешения полковника на попутных машинах в Познань. Теперь, когда день ото дня наводились все более строгие порядки, такая возможность едва ли могла представиться, а женитьба на иностранке была запрещена; ему не хотелось жить. Опухшие, красные веки, изъеденные слезами, нехотя приоткрывали щелку – потускневшие, а еще недавно быстрые, алчные глаза.

Я тоже плачу.

– Ну вот тебе раз. А как мы условились прощаться?

– Мужественно.

– А чего ж ты?

– И ты чего?

– Моя бабка говорила: победа-победушка – беда. Нас и прихватило.

– Такая поговорка?

– Она о другом. Мы-то будем чтить нашу Победу.

– Да.

– 9 мая, когда дают салют, где бы кто из нас ни находился, будем думать друг о друге. Это навсегда. Первую рюмку 9 мая я всегда буду мысленно пить за тебя.

– Я – за тебя.

– У тебя впереди серьезная дорога. Я знаю, ты справишься.

– Не знаю.

Это с ним вместе было все нипочем, бодро, в подъем и я была способней, отважней самой себя. Может, оттого, что видела себя его глазами.

– Сколько пережито. Не может же такое пропасть. Верю в тебя. Ты напишешь, я знаю. И сочинять не придется, напишешь все, как было.