Читать книгу - "Ключи от Стамбула - Олег Игнатьев"

Второго августа главная квартира перешла в Горный Студень.

Переход был трудный — тридцать пять вёрст по грязи — с горы на гору.

Дождавшись своего фургона, Игнатьев начал обживаться в том дворе, который ему дали вместе с князем Меншиковым. Дом состоял из двух комнат, но потолки были такими низкими, что Дмитрий избил себе голову, пока осмотрели жилище.

— Не-е, я здеся не останусь, — треснувшись о притолоку и потирая ушибленный лоб, с досадой заявил Скачков. — В палатке намного весельше.

Николай Павлович устроился на ночь в сарае без окон и под одной крышей с конюшней. В сарае было и темно, и скверно, но всё лучше, нежели в палатке. Дверь он оставил приоткрытой, а проём занавесил пледом вроде турецкого полога. Палатку разбили дверь в дверь с сараем — для удобства «внутренних перемещений», как изволил выразиться Дмитрий.

Меншиков разместился в кухне, пропахшей чесноком и луком, а кухню перенесли в одну из комнат.

Государь со своей ближайшей свитой поселился на холме, в доме сбежавшего турка. Остальная свита расселилась по дворам, палаткам и кое-где в домах. Флаг подняли над палаткой военно-телеграфной станции, устроили шатёр столовой. Таким образом, все разместились неподалёку от болгарской церкви, а сама главная квартира теперь была в центре расположения войск. Тыл русской армии обеспечивал австро-венгерский император: «Чтобы ни случилось, — отвечал он в своём письме Александру II, — какой бы оборот ни приняла война — ничто не заставит меня отступиться от раз данного слова. Англии решительно объявлено, чтобы она ни в каком случае не рассчитывала на союз с Австрией». Но одно дело императоры, которые тешатся своим благородством, а другое дело те, кто делает политику. Письмо Франца-Иосифа I привёз его агент Бертолсгейм, вернувшийся из Вены.

Во время завтрака Николай Павлович узнал, что Гурко уехал в Петербург, к своей 2-й гвардейской кавалерийской дивизии, чтобы вместе с ней прибыть на фронт.

— Штаб его передового отряда уже расформирован, — сообщил полковник Газенкампф, возглавлявший канцелярию главнокомандующего. — Радецкий телеграфировал из Тырнова, что Сулейман-паша готовится атаковать Шипкинский перевал. Левицкий запаниковал.

— Я давно заметил, что при всяком тревожном известии он сразу же теряет голову, — откликнулся Игнатьев. — Не зря все обвинения армии направлены против него.

— А ещё против еврейской троицы, которая снабжает продовольствием войска, предпочитая те, что охраняют императора или стоят на месте, — прибавил Михаил Александрович. — Но действующая армия под их попечительством терпит сущее бедствие. Солдаты голодают, обносились.

— На «подножном» корму войска долго не продержатся, — уверенно сказал Николай Павлович, не от одного только Газенкампфа слышавший о том, что путаница в распределении снабжения — невообразимая. Движение по румынской железной дороге до того беспорядочно, что вороватым людям это только на руку. Румыны растаскивали русское добро, нагло ссылаясь на неразбериху и на то, что передвижение войск и продовольствия не поддаётся никакому расчёту. Война это не только пороховой дым, огонь и человеческие жертвы, это ещё и отсутствие инспекций, ревизий, маломальского присмотра. — Война явно затягивается, — сказал он с грустью в голосе. — Грозит перейти на зиму. Из России идёт подкрепление, гвардия. Чем кормить войска? Никто не думает.

Игнатьев вернулся в палатку расстроенный, занятый тяжкими думами. Он поругался с Непокойчицким, а более того, с Левицким, когда узнал, что начальник армейской разведки полковник Генерального штаба Пётр Дмитриевич Паренсов предупредил их о том, что массы турок собираются в Плевно и что восемь батальонов идут на Ловчу, где у нас были одни казаки. Вместо «спасибо» за успешно проведённую разведку, полковник Паренсов получил выговор от Левицкого, голословно обвинившего его в «неосновательности сведений» и «никому не нужном беспокойстве», причинённом главнокомандующему.

— Вместо того, чтобы послушаться Паренсова, бывшего на месте, и послать в Ловчу пехоту, приняв соответствующие меры касательно Плевны, блокировав Софийское шоссе, поляк Левицкий «осадил» усердного и дельного разведчика! Куда это годится и на что это похоже? — высказал своё недоумение Николай Павлович, когда заговорил с великим князем. — Это что за игра в жмурки с неприятелем? — Больше всего Игнатьева взбесило то, что Пётр Дмитриевич Паренсов — хороший, дельный офицер, получил выговор как раз в тот день, когда турки напали на Ловчу, выгнали казаков и избили несчастных болгар, защищавшихся в школе и в церкви. Девушек взяли в полон — для гаремов.

— Я указал Левицкому, — начал было оправдываться Николай Николаевич, но Игнатьев не дал ему договорить. — Ваше высочество, смею спросить, благодаря кому мы взяли Ловчу?

— Благодаря князю Имеретинскому и, — главнокомандующий несколько замялся, — молодому Скобелеву.

— Так почему же Скобелев вновь не у дел? Из каких таких соображений?

— До дивизии он не дорос, ещё молод, а бригадные вакансии, увы, — великий князь развёл руками, — все давно заняты.

— Допустим, — согласился с ним Николай Павлович и высказал ещё один упрёк. — Князю Имеретинскому дали было 2-ю пехотную гвардейскую дивизию. Государь и Милютин поздравили его. Теперь дивизию дают Павлу Шувалову! Я очень рад за своего приятеля, но Имеретинский остался с носом. Это как, ваше высочество, нормально?

Великий князь смущённо кхекнул.

— Верно жалуется Горчаков, что Игнатьев перестал быть дипломатом, говорит со всеми грубо, как военный.

— Во-первых, не грубо, а прямо. Это большая разница. А во-вторых, я был и остаюсь военным, причисленным к российскому Генштабу, — с гордостью сказал Николай Павлович и стал настаивать на том, чтобы вопрос о назначении князя Имеретинского и молодого Скобелева был решён, и решён положительно.