Читать книгу - "Участие Российской империи в Первой мировой войне (1914–1917). 1915 год. Апогей - Олег Айрапетов"

Итак, в результате влияния Ставки был принят новый курс, в рамках реализации которого почти все наиболее непопулярные среди либерального лагеря члены правительства были заменены на деятелей, пользовавшихся доверием либералов. Правительство И. Л. Горемыкина и ранее не было однородным по политическим пристрастиям его членов, теперь же в

нем усиливались позиции либеральной группировки. Однако при этом, как совершенно верно отмечал ленинградский историк М. Ф. Флоринский, эта группировка не была внутренне монолитной, что, конечно, сказывалось на эффективности работы правительства: «Назначенные в разное время под воздействием различных факторов и связанные в результате с отнюдь не одними и теми же течениями и группировками внутри правительственного лагеря, либеральные министры не были единомышленниками в полном смысле слова. Существовавшие в этой связи расхождения между ними притупились, но не исчезли окончательно»1.

Противоречия эти отчетливо проявились летом 1915 г. и особенно при смещении Верховного главнокомандующего. Как представляется, оно стало практически неизбежным, после того как его новый курс не принес обещанных и ожидаемых результатов. 16 (29) июля 1915 г. на заседании правительства А. А. Поливанов заявил: «Отечество в опасности. Несомненное переутомление войск. Немцы давят со всех сторон»2. Новый военный министр обрушился на Ставку, которая, по его словам, проявляла растерянность в управлении войсками. «Печальнее всего, – отметил при этом генерал, – что правда не доходит до Его Величества. Государь оценивает положение на фронте и дальнейшие перспективы только на основании сообщений, обработанных Ставкой. На рубеже величайших событий в русской истории надо, чтобы Русский Царь выслушал мнение всех ответственных военачальников и всего Совета министров. И наша, господа, обязанность, не откладывая ни минуты, умолять Его Величество немедленно собрать под Своим председательством чрезвычайный военный совет»3.

Итак, А. А. Поливанов активно выступал за созыв экстренного совещания главнокомандующих и за изменение положения Ставки. В его предложениях явно звучал тезис о повышении роли правительства и, разумеется, самого военного министра: «Надо Государю мнение не только Дан[илова] и Янушкевича, а всего Совета (министров. – А. О.) и главнокомандующего. На рубеже событий нужен голос и Совета министров, ибо впереди трагедия внутренняя и внешняя»4. В правительстве эти предложения получили полную поддержку5. Сам А. А. Поливанов в это время был уже убежден в том, «что неудачи в боях и продолжительные отступления, в связи с недостатками в боевом снабжении, укрепили в умах армии мысль о превосходстве противника (особенно германцев) и вызвали в войсках упадок духа»6. Все это происходило на фоне подготовки к открытию Думы.

Обстановка была весьма напряженной, Ставка по-прежнему смело использовала виселицу в качестве громоотвода. 18 (31) июня были повешены еще трое проходивших по делу С. Н. Мясоедова – Борис Фрейдберг, Шлиома и Арон Зальцманы7. Защита к суду не была допущена8. 23 июня (6 июля) в Петрограде на бывшей квартире С. Н. Мясоедова (ул. Лиговская, дом 47) был проведен аукцион имущества казненного, за которое выручено 2 тыс. рублей!9 Казни создавали благоприятный контекст для будущих действий думцев, ведь предатели мерещились решительно повсюду. Шпиономания начала захлестывать страну, и ее попытались сдержать. 6 (19) июля Верховный главнокомандующий издал приказ № 524, в котором говорилось об опасности появления в армии «необоснованных слухов об обнаруженном предательстве». Николай Николаевич подтверждал свою готовность продолжать борьбу со шпионами, но желал избежать истерии: «В столь важном деле Я не допускал и не допущу никаких послаблений, но предваряю, что на всякое подпольное обвинение лиц ни в чем не винных или только носящих нерусскую фамилию и честно несущих службу во славу Царя и Родины, Я буду смотреть как на недопустимую попытку внести смуту в рядах нашей доблестной армии или среди населения театра военных действий. С виновными в распространении подобных ничем не проверенных слухов, несомненно идущих из вражеских источников, Я повелеваю поступать с той же полнотой строгости законов военного времени»10.

Успокоить такими заявлениями страну в период отступления ее армии и после того, что было сделано для развития подозрительности и недоверия, было уже невозможно. К тому же в тылу привыкли к неудачам, и упадок духа там чувствовался гораздо сильнее, чем на фронте. Некоторые считали возможным в ближайшем будущем потерю и Киева, и Петрограда, и Москвы. Московские кадеты, ссылаясь 24 июля 1915 г. на мнение петроградских «общественных кругов», говорили о том, что Киев и Петроград могут считаться в безопасности только в том случае, если немцы не захотят захватывать их11. «Пылкие стратеги опасаются за Петроград и даже за Москву, – еще 16 (29) июня записал в своем дневнике Ф. Ф. Палицын. – Но наш враг не о них думает, а о нашей многострадальной армии, которую ему надо уничтожить. Зачем им думать о Петрограде и Москве? Их военная мысль вышколена в разумной школе старика Мольтке. Ум их дисциплинирован, и он чужд увлечений, столь свойственных нам»12.

Давление на армию все же существенно сказывалось в тылу. Вслед за отступавшим Юго-Западным фронтом из Галиции устремилась масса беженцев, которая стала еще больше, как только немцы и австрийцы вступили на землю русской Волыни. Армия оставляла противнику выжженную местность. «Зрелище от этих пожаров было грандиозное и незабываемое, – вспоминал участник Великого отступления. – Огнем беспощадно уничтожались целые цветущие районы. Население выгонялось с насиженных мест и должно было бежать в глубь России, погибая по дороге от голода и эпидемий»13. На дорогах разыгрывались кошмарные сцены: потерянные дети, брошенный инвентарь и обессилевший домашний скот – семьи и хозяйства, создаваемые годами, разрушались за дни14. «Днем и ночью шли подводы одна за другой сплошной линией в 2–3 ряда, загораживая пути войскам и застопоривая движение»15.

Вся эта масса шла в глубь России, неся с собой отчаяние. К концу лета, уже после оставления Бреста, беженцев, оказавшихся в дорогах среди болот Белоруссии, настигла еще одна беда – началась холера. Жертвы среди гражданского населения просто не поддавались исчислению. Под Минском беженцев, наконец, начали пересаживать на железнодорожный транспорт. Ехать дальше на своих измученных лошадях они не могли – не хватало фуража. С другой стороны, ввиду отсутствия достаточного количества платформ и вагонов взять с собой лошадей и повозки беженцы также не могли. На станциях посадки распродавалось имущество: лошадь уходила в среднем за 2 рубля, куры, гуси и утки – за копейки16. Все это разлагающе действовало на насыщенный полувооруженными и слабо дисциплинированными частями тыл русского фронта, организация которого и раньше не отличалась особенным порядком.

Внимательным наблюдателям было ясно, что отчаяние одних и нежелание идти на фронт других создавали условия для весьма опасной смычки интересов и настроений. «Я блуждаю по тыловым железным дорогам и узлам и, Боже мой, сколько я вижу безоружного народа, пока тихого, но уже затронутого распущенностью, – отмечал Ф. Ф. Палицын. – Никто о них не думает или думает мало. Бедные ополченцы с берданками без штыков. И зачем их так много. Болезнь числа нас заедает… Но необходимо распутать узел, а мы его все более затягиваем»17. Для исправления ошибок были необходимы как миниум воля и политическое единство. Тем временем ужас отступления навис над страной. Генерал-адъютант Н. И. Иванов настаивал на подготовке эвакуации Киева. В столице даже возникла идея эвакуации коллекции Эрмитажа, не реализованная из-за отрицательного к ней отношения императора. Вместе с толпами беженцев паника приходила в Псков, Смоленск, Чернигов, Полтаву18.