Читать книгу - "Венедикт Ерофеев: посторонний - Олег Лекманов"

«Я подошла его поцеловать, — рассказывает Надежда Муравьева. — Очень высокий лоб с венчиком. И очень красивое — скульптурное, выточенное лицо». «Гремела „Вечная память!“ и неслась и неслась под купол, — вспоминает Наталья Четверикова. — Пели все. Гроб из храма выносили на руках „владимирские“, и несколько автобусов не смогли вместить всех желающих поехать на Новокунцевское кладбище»^[971]. «Друзья, персонажи, актеры, игравшие в Вениных пьесах, старые читатели. Человек 120», — писал Игорь Авдиев^[972].

Первоначально Ерофеева должны были хоронить на Ваганьковском кладбище, но место не понравилось жене, и с помощью Сергея Станкевича, который был тогда одним из заместителей мэра Москвы, все удалось переиграть. «Ерофеев был для меня важной символической фигурой, — рассказывает Станкевич. — Я в 1970-е учился в Московском пединституте имени Ленина, жил в знаменитой на всю Москву общаге „на Усачах“ (улица Усачева, 64), где собиралась и „зависала“ едва ли не вся московская богема — Таганка с Высоцким и Золотухиным, Вознесенский, Ахмадулина… Там мне однажды попался Венечка — сидел пьяный в трико на ступенях лестницы и читал „Москву — Петушки“ веселым филологам. В публике уважительно шептались, что автора вышибли аж из трех пединститутов. Кусок поэмы задел и запал. Позже я слышал ее по западным „голосам“. Для меня это была даже не литература, а социальный памфлет, я был политизированным радикалом. В 1990-м мы в апреле только пришли к власти в Моссовете. А в мае я узнал, что Ерофеев умер. Мы так и не познакомились толком. Друзья и поклонники Венедикта ввалились ко мне в Моссовет и попросили помочь с местом на Ваганьковском. Это кладбище было закрыто, хоронили только по спец<иальным> разрешениям. Я подписал распоряжение на Ваганьково (именно по ходатайству друзей, вдовы с ними не было), поскольку чуял грандиозность личности, а „Москву — Петушки“ воспринимал как больной предсмертный бред советской империи, помиравшей на наших глазах. Позже появилась Носова и попросила написать другое разрешение — на Кунцево. Сказала примерно так: „Там спокойнее, а на Ваганьково все продолжится, как при жизни“».

«Слова заупокойной службы утешительны: „…вся прегрешения вольныя и невольныя… раба Твоего… новопреставленного Венедикта“… Не могу, нет мне утешения, — признавалась в коротком некрологе Ерофееву Белла Ахмадулина, побывавшая на его похоронах. — Не учили, что ли, как следует учить, не умею утешиться. И нет таких науки, научения, опыта — утешающих. Научение есть, слушаю, слушаюсь, следую ему. Себя и других людей утешаю: Венедикт Васильевич Ерофеев, Веничка Ерофеев, прожил жизнь и смерть, как следует всем, но дано лишь ему. Никогда не замарав неприкосновенно опрятных крыл души и совести, художественного и человеческого предназначения тщетой, суетой, вздором, он исполнил вполне, выполнил, отдал долг, всем нам на роду написанный. В этом смысле — судьба совершенная, счастливая. Этот смысл — главный, единственный. Все справедливо, правильно, только почему так больно, тяжело? Я знаю, но болью и тяжестью делиться не стану. Отдам лишь легкость и радость: писатель, так живший и так писавший, всегда будет утешением для читателя, для нечитателя тоже. Нечитатель как прочтет? Вдруг ему полегчает, он не узнает, что это Венедикт Ерофеев взял себе печаль и муку, лишь это и взял, а все дарованное ему вернул нам ненасильным сильным уроком красоты, добра и любви, счастьем осознания каждого мгновения бытия. Все это не в среде, не среди писателей и читателей происходило.

Столь свободный человек — без малой помарки, — он нарек героя знаменитой повести своим именем, сделал его своим соименником, да, этого героя повести и времени, страдающего, ничего не имеющего, кроме чести и благородства. Вот так, современники и соотечественники.

Веничка, вечная память»^[973].

О свободном человеке, которому довелось жить в несвободное время в несвободной стране, мы и попытались рассказать в этой книге.