Читать книгу - "Повседневная жизнь русских литературных героев. XVIII - первая треть XIX века - Ольга Игоревна Елисеева"

О ком это? О Сушковой? О Лопухиной? О княгине Щербатовой? О бедняжке Бахерахт? Не утруждайтесь. Во всей России в это время «твердую волю» приписывали только одной даме — княжне, вернее, великой княжне Марии Николаевне. Близкие называли ее «Мэри». Именно с ней поэт расстался «врагами», хотя, конечно, ни о каком романе речи не шло…

Не шло, но, возможно, подразумевалось. А в тексте повести и намекалось. Некая записка. Некое кольцо… Если державный родитель только заподозрил, что дочь хоть отчасти послужила прототипом обманутой Мери, то его отзывы становятся по-человечески понятны. К моменту выхода «Героя…» Лермонтов был более чем известен царской семье, и не только благодаря стихам на смерть Пушкина.

В мемуарах князя Мещерского есть зарисовка, как будто не относящаяся к Лермонтову. Князь дружил с поэтом, чтил его память и в тексте называл полную фамилию. Но в неприятном рассказе упомянул некоего «поручика Л***», да к тому же добавил, что тот служил в Преображенском, а не в лейб-гвардии гусарском полку. Но поведение очень узнаваемо. «Балов было в обществе в то время очень много… Но самые изысканные, и к тому же для немногих избранных, были придворные балы в Аничковом дворце. Быть приглашенным на эти балы считалось между гвардейскими офицерами большим почетом».

«После больших стараний, исканий и забот» поручик «Л***» несколько раз побывал в Аничковом и «стал часто забываться». Чему способствовала и обстановка: «на Аничковых балах было как бы менее сдержанности, менее этикета, более свободы, чем на больших балах в Зимнем дворце». Император «бывал особенно общителен», ходил по залу и «удостаивал разговора» некоторых гостей. Однажды он обратился к недавно произведенному в следующий офицерский чин князю Александру Голицыну с парой похвальных слов. Тот поклонился.

«В этот момент, когда государь уже собирался идти далее, сосед мой поручик Л***… неожиданно вмешался в разговор и сказал государю с некоторою ужимкою: „Вот и я, ваше величество, нахожусь шестой год в чине поручика“. Государь приостановился, не поворачиваясь к нему, молча окинул его через плечо несколько раз с ног до головы своими грозными очами и, не говоря ни слова, пошел дальше. Я никогда не мог забыть этой минуты. Мне кажется, что, если б я был на месте поручика Л***, я бы провалился сквозь землю!»^[530]

Кажется, что мемуарист полностью зашифровал текст. Ведь Лермонтов не носил чин поручика «шесть лет». Но так ли важно, с какими именно словами малоизвестный гость обратился к императору? Достаточно одной развязности, которую подчеркивали все петербургские знакомые Лермонтова того времени. Не является ли приведенная сцена разгадкой запрета производить Лермонтова в следующий чин, который был дан Николаем I? Кавказское начальство могло лишь докладывать о геройствах поручика на высочайшее имя…

Впрочем, столичное общество само воспитывало те качества, которые за глаза осуждало. После возвращения поэта из первой ссылки его наперебой стали приглашать в лучшие дома — ведь он сделался известен. И гоним. Одно это превращало вчерашнего опального писателя в интересный салонный трофей. Свои ощущения Лермонтов передал Жоржу Печорину из «Княгини Лиговской».

«На балах Печорин… был или печален, или слишком зол, потому что самолюбие его страдало… У него прежде было занятие — сатира, — стоя вне круга мазурки, он разбирал танцующих, и его колкие замечания очень скоро расходились по зале и потом по городу; но раз как-то он подслушал в мазурке разговор одного длинного дипломата с какою-то княжною. Дипломат под своим именем так и печатал все его остроты, а княжна из одного приличия не хохотала во все горло; Печорин вспомнил, что когда он говорил то же самое и гораздо лучше… она только пожала плечами».

Герой, как и сам Лермонтов, был в праве обижаться на равнодушие. Но остроты далеко не всем нравятся. Особенно если они задевают тех, кто привык чувствовать себя огражденным от «крупного града светской соли». В 1839 году великая княгиня Мария Николаевна заказала В. А. Соллогубу роман о мелком армейском офицере, которому удалось, благодаря знакомствам, пробиться в большой свет. Соллогуб и сам не выносил поэта за слишком пристальные, неприличные взгляды, которые тот бросал на его жену «магнетическими глазами»^[531]. Бедной даме даже пришлось выговаривать: «Вы же знаете, Лермонтов, что мой муж не любит вашу привычку… Почему вы мне причиняете эту неприятность?»

В «Герое…» эта черта передана Печорину. Грушницкий передает слова княжны: «Кто этот господин, у которого такой неприятный, тяжелый взгляд?» И добавляет: «Я тебя не поздравляю; ты у нее на дурном замечании».

В марте 1840 года в «Отечественных записках» появилась «Повесть в двух танцах» («Большой свет»), в которой Лермонтов был выведен под именем Леонин и которую Соллогуб читал императрице и великой княгине.

Чтобы сделать подобный заказ, Мария Николаевна должна была очень обидеться. На что именно? Мы можем судить только по аналогии. В первой книге «Отечественных записок» за 1840 год появилось стихотворение «1-го января», которое вызвало в обществе много толков и вокруг которого споры не утихают до сих пор. Говорили, будто на маскараде в Дворянском собрании, где скучал поэт, прогуливались две дамы — одна в розовом, другая в голубом домино. Все делали вид, что не узнают их, и вели себя с внешней свободой, однако не пересекая границ приличия. Дамы подошли к Лермонтову и сказали ему несколько слов. Далее следовало поклониться и остаться там, где стоишь. Однако поэт пошел рядом с августейшими масками, продолжая бальную болтовню из колкостей и намеков. Его поведение сочли настолько дерзким, что августейшие особы «смущенно поспешили искать убежища».

Считается, что под домино скрывались императрица Александра Федоровна и либо одна из ее придворных дам, либо старшая дочь — великая княжна Мария Николаевна. Супруга австрийского посла Долли Фикельмон описала один из таких праздников 1835 года: «В пятницу на масленой неделе я сопровождала с большой таинственностью и инкогнито императрицу в маскарад… Мы оберегали ее на бале до 3 часов утра. Она интриговала (кокетничала под маской. — О. Е.), очень забавлялась и веселилась, как юная девица, вырвавшаяся из-под отцовской опеки, но невинно и чисто, пугаясь каждого чуть более ласкового или фривольного слова, адресованного к ее маске, и все же смеялась и приходила в восторг от всех этих новых для нее словечек»^[532].

Границу приличия в маскараде переступить было очень легко, ведь нарочно делался вид, будто публика не знает, кто под домино. Однажды у Энгельгардтов Ж. Дантес назвал императрицу «дорогуша». Этот случай вызвал первый серьезный выговор в его адрес со стороны государя. Тот сам прекрасно понимал, как зыбко положение на подобных балах. «Много объяснений адресуется ему под прикрытием черного домино, за которым скрывается и светская дама, и танцовщица, и служанка», — продолжала Фикельмон.