Читать книгу - "Выстрелы в Сараево. Кто начал Большую войну? - Игорь Макаров"

(…) Казимирович в 1930 году пишет в Политике, что в 1913 году отправился в Вену, Прагу и Темен, а в 1932 году в той же газете пишет, что в упомянутом году выезжал только в Прагу. Столь явное противоречие в существенных вещах подтверждает, что Казимирович не написал все, что знал, или не написал всю правду. Казимирович в своем заявлении от 1930 года хвалит статью Йована М. Йовановича, опубликованную 4 октября 1930 года. Между тем Йованович в той же статье подчеркнул, что Радован Казимирович «едва и знал Танкосича»… Вопреки этому утверждению Йованача, Казимирович не исправил ни одной строчки в статье Йовановича. Разве на основании этого нельзя заключить, что он все-таки, пусть и слабо, знал Танкосича? Кроме того, трудно представить, что Казимирович, как сотрудник газеты Пьемонт — вестника организации Уединенье или Смрт, не знал Танкосича, который был в руководстве организации, издававшей эту газету^[471].

От себя добавлю, что список странностей и противоречий на этом не заканчивается. Почему выпускник Киевской духовной академии, вернувшись в Сербию, обретается в глубокой провинции на мелкой, если не сказать мельчайшей, должности «суплента»? Почему в оккупированном Белграде он, как масон (или подозреваемый в масонстве), не попадает в лапы Гестапо, а беспечально служит в министерстве просвещения на ответственной должности? Почему после войны коммунисты не преследуют его как коллаборациониста?.. И наконец, почему белградские богословы не могут найти ни одного документа о его пребывании в их научных институциях?

IX. ДОКТОР СУЕСЛОВИЯ

Доктор богословия Р. Казимирович не любил Россию. Вопреки его декларациям, он был проникнут неприязнью к русской крестьянской культуре, а к русскому самодержавию и к русскому государству просто пылал ненавистью.

В книге «Россия. Письма о культуре» (1912) Р. Казимирович, излив поначалу положенный запас лести по адресу Толстого и Пушкина, начинает беспощадно обличать русскую деревню как рассадник варварства и мракобесия. По его мнению, Чехов в своих произведениях подчеркивал мысль, что «состояние духовной и материальной культуры русского сельского населения почти на том же самом уровне, на котором оно было во время Рюрика I, Ивана Грозного и Петра Великого».

«И в их время, — говорит он, — была в России такая же бедность и голод; такие же лачуги с дырявыми соломенными крышами; то же невежество, тоска и чувство удушья. Все эти беды были, есть и сейчас и будут!.. Пройдет еще тысяча лет, а жизнь не станет лучше…» (Слова из его известной драмы «Вишневый Сад»)^[472].

Оставим в стороне крайнюю пристрастность Казимировича в оценке русских крестьянских нравов. Но и Чехова он толкует превратно. Начнем с того, что Антон Павлович в «Вишневом саде» сам ничего не говорит; говорят его герои. Но в комедии нет и в помине таких слов! Откуда же их взял Казимирович? Да из рассказа «Студент» (1894), причем заметно исказив. Вот как у Чехова:

Иван Великопольский, студент духовной академии (Казимирович узнал в нем себя?. — И. М.), сын дьячка, возвращаясь с тяги (охоты на вальдшнепов. — И. М.) домой, шел все время заливным лугом по тропинке. У него закоченели пальцы, и разгорелось от ветра лицо. Ему казалось, что этот внезапно наступивший холод нарушил во всем порядок и согласие, что самой природе жутко, и оттого вечерние потемки сгустились быстрей, чем надо. Кругом было пустынно и как-то особенно мрачно. Только на вдовьих огородах около реки светился огонь; далеко же кругом и там, где была деревня, версты за четыре, все сплошь утопало в холодной вечерней мгле. Студент вспомнил, что, когда он уходил из дому, его мать, сидя в сенях на полу, босая, чистило самовар, а отец лежал на печи и кашлял; по случаю страстной пятницы дома ничего не варили, и мучительно хотелось есть. И теперь, пожимаясь от холода, студент думал о том, что точно такой же ветер дул и при Рюрике, и при Иоанне Грозном, и при Петре, и что при них была точно такая же лютая бедность, голод; такие же дырявые соломенные крыши, невежество, тоска, такая же пустыня кругом, мрак, чувство гнета — все эти ужасы были, есть и будут, и оттого, что пройдет еще тысяча лет, жизнь не станет лучше. И ему не хотелось домой.

Чеховский рассказ менее всего похож на обличение социального зла; это философская притча о вечных библейских ценностях. А Казимирович преподносит нам Чехова как эпигона Горького.

Но все это еще цветочки. «Пятое письмо» его опуса — вот где подлинное саморазоблачение мнимого богослова. Прославляя «мученицу г-жу Спиридонову», Казимирович дерзко порывает с главной библейской заповедью — не убий! — и выступает адвокатом лютого эсеровского террора против русских патриотов и государственников в период т. н. революции 1905 года. В его представлении, эсерка Спиридонова убила «зверя Луженовского», потому что ее «нежное сердце принадлежало социально-революционной партии, которая ставила своей задачей все, включая драгоценную жизнь своих идеальных членов, пожертвовать во имя угнетенных ближних своих…»^[473]. Так этот субъект— доктор богословия, и не католик, а православный! — величает профессиональных убийц, которые верили только в одну религию— религию террора! У них даже афоризм был: «Каждая молния террора просвещает ум». И своих жертв эсеровские боевики подбирали из числа лучших русских людей, которые защищали устои великой империи.

— Это был поистине русский человек, — писал о Г. Н. Луженовском Н. Н. Жеденов, — огромного роста, богатырского телосложения, с добродушным лицом и ласково смотрящими глазами, глубоко религиозный, пламенно любивший Россию и беззаветно преданный ее историческим устоям^[474].

Этого русского богатыря эсерка Мария Спиридонова, переодетая гимназисткой, в начале 1906 года расстреляла на перроне города Борисоглебска. Казаки, не сумевшие спасти своего начальника, бросились избивать Спиридонову, но смертельно раненный Луженовский отдал последний приказ: «Не убивайте!», а затем, узнав, что в него стреляла женщина, он перекрестился и произнес: «Господи, прости ей. Не ведает, что творит». После тяжелых мучений, не дожив двух дней до своего 35-летия, Луженовский скончался. На памятнике, установленном на месте погребения, была высечена надпись: «Гавриил Николаевич Луженовский. Родился 12 февр. 1871, скончался 10 февр. 1906, отдав жизнь за Веру, Царя и Отечество. Раненный революционерами пятью разрывными и отравленными пулями, безропотно прострадав 25 дней, тихо скончался, простив убийцу».