Читать книгу - "Август - Жан-Пьер Неродо"

Но спустя очень короткое время Гальба пал от руки подосланных Отоном убийц. Едва дорвавшись до власти, Отон, напуганный усилением Вителлия, покончил с собой. В свою очередь Вителлий был убит сторонниками Веспасиана.

Веспасиан настолько верил в свою счастливую звезду, что не побоялся заявить сенату, что «наследовать ему будут или его сыновья, или никто»^[312]. Тит провластвовал всего два года, и, возможно, только своей преждевременной кончине он обязан званием «любви и отрады рода человеческого»^[313], которым его наградили современники. Зато его брат Домициан, который правил 15 лет (81–96), показал себя настоящим тираном, заслужил всеобщую ненависть и погиб в результате заговора собственных прислужников.

Тогда-то и вспомнили о программе, провозглашенной Гальбой. Отныне было решено, что каждый принцепс обязан избрать лучшего из возможных преемников власти и усыновить его. Это решение знаменовало отказ от кровного наследования, уже ставшего причиной стольких смертей. Старик Нерва, избранный наследником Домициана по той причине, что достиг преклонного возраста и не имел детей, усыновил Траяна. Траян усыновил Адриана. Адриан усыновил Антонина. Антонин усыновил Марка Аврелия. Марк Аврелий усыновил… Нет, Марк Аврелий никого не усыновил. Предыдущие принцепсы действительно свято блюли принцип усыновления, но рукоплесканий ло своему адресу они не заслуживают: ни у одного из них не было сыновей, во всяком случае законнорожденных. Как они поступили бы, если бы сыновья у них были? Очевидно, точно так же, как поступил Марк Аврелий. Назначили бы наследником родного сына. В результате Коммод, первый в истории империи принцепс, родившийся «в пурпурной тоге», поскольку к тому дню, когда он появился на свет, его отец уже несколько месяцев правил страной, наследовал Марку Аврелию, стал тираном и пал жертвой убийц.

Как видим, чудовище, притаившееся в глубине лабиринта, нисколько не утратило своей бдительности и всякий раз, когда на его глазах начинали разыгрывать карту кровного наследования, уничтожало наследника, словно поставило своей целью доказать несовместимость естественного родства и власти. И не случайно самым положительным персонажем «Жизнеописаний» Светония выглядит Германик, обязанный своей привлекательностью тому факту, что он никогда не правил Римом.

Если мы согласимся со Светонием, утверждающим, что Август обладал даром пророчества, то из всех высказываний последнего наше внимание привлекут два. Абстрагируясь от конкретных обстоятельств, в которых они были произнесены, отметим, что принцепсу удалось сформулировать, в чем выражается главное зло, внутренне присущее принципату. Итак, он говорил:

«Лучше бы мне и безбрачному жить и бездетному сгинуть!»

«Бедный римский народ, в какие он попадет медленные челюсти!»

Первое из этих восклицаний, вырвавшееся у него в связи с огорчениями, причиненными ему дочерью и внуками, можно считать лозунгом, под которым впоследствии разворачивалась вся исполненная драматизма история жизни принцепсов.

Второе, в исторической достоверности которого мы не уверены, так же приложимо к принцепсам, унаследовавшим власть Августа. Упоминание о челюстях вновь возвращает нас к образу чудовища из лабиринта, только лабиринтом в этом случае придется считать весь созданный Августом режим. Август установил в стране единственно возможный и жизнеспособный в его время строй, но существовать этот строй мог только вместе со своим основателем — талантливым актером, жрецом идеи, свято верившим в нее и готовым ради ее торжества и себя, и других принести в жертву, но не на алтарь личного честолюбия, а на алтарь общественных интересов.

К счастью для себя, Август не стал богом. Он не верил в свое обожествление и не стремился к нему. Как и все римляне, он считал, что Юпитер существует постольку, поскольку стоят возведенные в его честь храмы. Он добился того, что и ему воздвигли храмы, что появились жрецы его личного культа, но и храмы, и жрецы нужны были ему с единственной целью — обеспечить сохранность и долгую жизнь установленного им режима. Одна мысль о том, что воздвигнутое им здание непрочно, ввергла бы его в глубокое отчаяние. И если б он действительно стал богом и увидел с небес, во что превратилось дело всей его жизни, его ждала бы горькая участь несчастного бога, вечно и безнадежно мечтающего о смерти. Или, быть может, участь бога-насмешника, который весело смеется, глядя на игру новых поколений актеров в написанной им пьесе…

А актеров было много… Давно сошли с исторической сцены принцепсы, но их последователи, именовавшие себя кайзерами или царями, самый титул свой унаследовавшие от его приемного отца Цезаря, по-прежнему не могли совладать с притягательной силой власти и по-прежнему платили за эту власть ценой личных драм и трагедий.

История все расставила по своим местам. И не случайно имя Августа, которого принцепс удостоился за исключительную добродетель, в конце концов досталось самому отчаянному насмешнику — клоуну европейского цирка^[314]. Впрочем, чему удивляться? Вспомним, что сказал Август перед смертью. «Хорошо ли я сыграл?..»