Читать книгу - "Эдинбург. История города - Майкл Фрай"

Раскол существенно укрепил его позиции. Союз Свободной церкви и инакомыслящих обладал большинством голосов в совете, пусть и не всегда действовал согласованно, и между членами этого союза периодически возникали распри. Немногочисленные приверженцы официальной церкви оказались достаточно глупыми, чтобы спровоцировать их предложением восстановить в университете старинное «испытание веры» для профессоров (эти люди наивно полагали, что таким образом сумеют присвоить эти должности). В итоге испытание запретили законодательно; кроме того, противоречия имели и другие последствия.

Макларен уже был лордом-провостом, когда в 1850 году Уилсон наконец покинул кафедру нравственной философии, которую возглавлял три десятилетия, запомнившись разве что несомненным личным шармом. Поскольку значение кафедры в глазах общественности упало, выбор преемника виделся крайне важным. Очевидным кандидатом представлялся Джеймс Ферриер, преподаватель нравственной философии в университете Сент-Эндрюса, отпрыск одного из наиболее влиятельных юридических и литературных семейств Эдинбурга, племянник и зять Уилсона: в прежние времена он наследовал бы своему дяде без малейших возражений. В данном случае в его пользу говорили не только связи, но и научные заслуги. В Ферриере видели человека, способного возродить авторитет шотландской философии, вознести ее высоко во второй половине столетия, с опорой на неоспоримые достижения немецкой мысли (в чем не преуспел дряхлый и больной Гамильтон). Однако Ферриер был прихожанином официальной церкви и участвовал в общественной полемике по поводу раскола — этого было достаточно, чтобы приверженцы Свободной церкви и инакомыслящие высказались против его кандидатуры. Кроме того, вызывала вопросы его собственная нравственность, а не только нравственная философия, которую он преподавал. Вскоре Ферриер подцепил сифилис от проститутки, тем самым подведя черту под своей интеллектуальной деятельностью.^[340]

Каковы бы ни были причины, Макларен и его сподвижники решили, что Ферриеру необходимо помешать, но столкнулись с дефицитом возможных претендентов на кафедру. Лучшим, кого они могли предложить, был Патрик Макдугал, преподаватель нравственной философии в Новом колледже. Он ничем не выделялся, однако имел философское, точнее теологическое, образование и умел подольститься к своим покровителям. Кандидаты на профессорские должности нередко публиковали книги, чтобы произвести впечатление на тех, кто принимал решения; Макдугал мог похвастаться лишь тощим томиком рецензий на книги, в основном написанных по заказам представителей Свободной церкви. И все же на выборах в городском совете, где председательствовал Макларен, Макдугал побил Ферриера. После этого катастрофического события в ее «апостольской истории», шотландская философия оказалась уязвима для грядущего изменнического нападения Джона Стюарта Милля, сына эмигранта Джона Милля, который отправился в Лондон и примкнул к прагматикам, объединившимся вокруг Иеремии Бентама. В 1863 году Милль-младший опубликовал «Исследование Гамильтона», фактически уничтожившее научную репутацию последнего. Поскольку же Ферриер не имел возможности возразить, шотландская философия неуклонно катилась к краху. И, разумеется, уже не могла подпитывать высшее образование в Эдинбургском университете или где-либо еще.

* * *

Пожалуй, лишь Эдинбург способен устроить культурный кризис подобного масштаба, смешав воедино религию, философию, образование и политику. Разногласия не утихли даже после вмешательства Вестминстера, отправившего в Шотландию вторую Королевскую комиссию, а затем принявшего закон о шотландских университетах (1858). Этот закон предусматривал простой, в духе вигов, ответ на разброд в умах — англизацию. Студентам-шотландцам впредь не полагалось изучать предметы по собственному выбору, отныне им надлежало руководствоваться учебным планом по английскому образцу. Многие в Шотландии сомневались в целесообразности этих нововведений, пусть они и доказали свою жизнеспособность в Англии, где была построена отличная система научного и технического обучения. Еще закон наделил каждый шотландский университет новой формой управления: преподаватели, аспиранты и студенты все получали соответствующие права, как подобает этим общественным, поистине народным учреждениям. В Эдинбурге для муниципального колледжа ранее было предусмотрено — так сложилось исторически, — что лорд-провост и асессор из городского совета должны также быть членами правления заведения. Иначе тесные отношения совета и университета, насчитывающие почти 300 лет, оборвались бы, Эдинбург присоединился бы к национальной системе высшего образования и в будущем подстраивался бы под нее, а не под местные потребности.^[341]

И все же в иной плоскости связи университета с городом должны были сохраниться и даже укрепиться на десятилетия вперед. В 1870 году 34 процента студентов были из самого Эдинбурга, а 42 процента — из остальной части Шотландии, еще же 20 процентов составляли иностранцы. К 1910 году число жителей Эдинбурга увеличилось до 42 процентов, число представителей остальной Шотландии сократилось до 26 процентов, а число иностранцев возросло до 29 процентов. Едва женщины получили в 1896 году право на обучение, приблизительно половина студенток оказалась из Эдинбурга. Сложилась система, при которой, не покидая дома, ученики городских школ могли продолжать обучение в университете, а затем строили карьеры хорошо оплачиваемых специалистов. Конечно, наиболее честолюбивые уезжали, рассчитывая на большее, и нередко их надежды оправдывались. Но многих вполне удовлетворял «безопасный достаток в знакомой среде». Без сомнения это помогало формировать и поддерживать преемственность в характере города.^[342]

* * *

Но культурный кризис затронул и школы Эдинбурга. Школа Хай-скул, прославленная своими достижениями, собиралась в 1824 году отмечать свое 700-летие, когда вдруг начали возникать сомнения относительно качества предлагавшегося в ней обучения. Кокберн утверждал, что Хай-скул «снижает требования, возможно, намеренно, дабы соответствовать пожеланиям тех мальчиков, которые составляли более двух третей учеников и для которых классическое образование представлялось бесполезным».^[343] Между тем «латинизация» шотландского общества была чрезвычайно велика: по меньшей мере священники, а также адвокаты и врачи Эдинбурга широко использовали латынь и изучали этот язык по причинам сугубо практическим. Шотландцы не ожидали от иностранцев, что те захотят понимать их наречие, и потому нуждались в языке общения, каковым в XVIII столетии и до некоторой степени в XIX веке оставалась латынь. Но фетиш классического образования, который возник в викторианской Англии как инструмент управления империей, представлялся чужеродным. Однако для вигов, наподобие Кокберна, Англия была образцом для подражания во всем: если лучшие английские школы выпускают учеников с тем же багажом знаний, каким обладал начитанный древний римлянин, именно это следует делать и лучшим шотландским школам. Именно из этих соображений была основана Эдинбургская академия, которая намеревалась поднять стандарт классического образования, принимая преподавателей из Англии, способных подготовить студентов к поступлению в Оксфорд или Кембридж.