Читать книгу - "Савва Морозов - Анна Федорец"

Купцам и земцам удалось добиться желаемого: Булыгину было предписано привлекать народных представителей к участию в предварительном обсуждении и разработке законодательных положений. Что касается выработки самого положения о Государственной думе, то она, по словам Бурышкина, «вызвала раскол в московских промышленных кругах… На собрании выборных [Московского] Биржевого общества, 2-го июня 1905 года, значительное большинство высказалось за совещательную думу, на что меньшинство заявило протест… Мысль протестующих была простая и ясная: Дума должна быть законодательной».^[587] Савва Тимофеевич, который не дожил до этих событий, в данном вопросе выказал весьма умеренный подход. 9 февраля 1905 года Морозов составил в адрес Комитета министров «Программную записку»,^[588] которая увенчала его многолетнюю работу по решению рабочего вопроса. Основной упор ее автор делал на изменения в области фабричного законодательства, считая, что закон должен признать только экономические стачки, в то время как политические забастовки аномальны и свидетельствуют о неблагополучии в обществе. Однако в ней освещались и другие вопросы российской жизни, с указанием на конкретные факты проводилась мысль о необходимости реформ в области государственного устройства и гражданского законодательства. Среди прочего, Морозов говорил об «оковах, наложенных на свободный голос страны, лишенной возможности говорить о своих нуждах Верховному носителю власти».^[589] То есть речь шла только о законосовещательных, а не о законодательных функциях нового органа.

Согласно тексту «Программной записки», Морозов являлся сторонником парламентарной монархии с привлечением к управлению всех слоев общества, отстаивал либерально-демократические ценности, такие как свобода слова, печати, собраний, всеобщее равноправие, неприкосновенность личности и жилища, обязательное школьное образование и т. п. Кстати, в указанной записке Савва Тимофеевич ни словом не упоминает о революции! Напротив, текст ясно показывает: его автор являлся противником любого насилия, считая, что любые экономические проблемы можно решить мирным путем.

Кто знает, сколько еще превосходных идей кипело в голове Морозова… Вероятно, распорядись судьба иначе, он продолжил бы активно влиять на ход политической и общественной жизни Российской империи. Возможно даже, он мог бы повлиять на ход реформ в качестве лица, ведущего диалог с властью — пусть даже диалог этот проходил бы на повышенных тонах, но без смертоубийств, — требуя мирного преобразования существующего режима. Однако ему не суждено было дожить даже до создания первой думы.

Из всего сказанного выше следует вывод: большевизм для Морозова явился, что называется, временным увлечением. Притом увлечением, прочно связанным с его любовными переживаниями. Ушли они, и политические пристрастия Саввы Тимофеевича постепенно вошли в русло, более близкое общественной среде, которой он принадлежал. В советское время вокруг него создалась романтическая репутация революционера-во-вред-себе. Но действительность куда менее романтична. Морозов очень недолго поддерживал радикальное течение, ставившее своей целью разрушение старого государственного порядка. И в последние годы жизни отвернулся от большевиков. Пора подумать об исправлении этой самой «непререкаемо-революционной» репутации: она явно неуместна и незаслуженна.

1904 год стал переломным в судьбе С. Т. Морозова. Переменам в личной жизни, а также резкому повороту в общественно-политической деятельности соответствовало еще одно изменение — в отношениях Саввы Тимофеевича и Московского Художественного театра.

Уже 16 февраля 1903 года В. И. Немирович-Данченко писал А. П. Чехову: «В товарищеском смысле в нашей театральной жизни намечается какая-то трещина, как бывает в стене, требующей некоторого ремонта. По одну сторону этой трещины вижу Морозова и Желябужскую и чувствую, что там окажутся любители покоя около капитала, вроде Самаровой, например. По другую сторону ясно группируются Алексеев с женой, я, твоя жена, Вишневский… Трещина медленно, но растет».^[590] Со временем напряженные отношения будут только нарастать. Точкой накала стал октябрь 1903-го, когда между Станиславским, Немировичем-Данченко и Морозовым состоялся разговор, в котором Станиславский, обращаясь к Немировичу, критиковал уровень его последних постановок. Морозов выражал согласие со Станиславским. Это выбило из колеи Владимира Ивановича: его критиковали в присутствии купца. В ноябре того же года Немирович-Данченко вновь писал Чехову: «Морозовщина» за кулисами портит нервы, но надо терпеть. Во всяком театре кто-нибудь должен портить нервы. В казенных — чиновники, министр, здесь — Морозов. Последнего легче обезвредить».

Вероятно, в основе разногласий лежал целый комплекс причин. Однако решающую роль сыграло одно-единственное обстоятельство. Между Саввой Тимофеевичем и Немировичем-Данченко возобновились прежние споры насчет репертуара. Морозов считал, что Художественный театр отходит от того общезначимого репертуара, на который он был ориентирован первоначально. Немирович упрекал купца в том, что тот гонится за модой, но, думается, он в данном случае был неправ. Чтобы публика шла в театр, ее необходимо чем-то привлечь. Императорские театры были хороши своим «звездным» составом. На их сцене играли талантливейшие актеры того времени: М. Н. Ермолова, П. М. Садовский, А. П. Ленский и рад других. В труппе Художественного театра тоже имелись талантливые актеры, но звезд первой величины практически не было. Его особенность была в другом — в репертуаре. Савва Тимофеевич прекрасно понимал: Художественный театр ценен прежде всего как единственный театр, который говорит интеллигентам об интеллигенции, причем, что немаловажно, говорит на их же языке. Сюда прежде всего стремились попасть учителя, врачи, учащаяся молодежь — все те, кто трудился во имя идеи. Ставя остро социальные пьесы А. П. Чехова и М. Горького, а также не менее злободневные исторические драмы А. К. Толстого, театр являлся своего рода духовным вождем для разночинной интеллигенции. Пока театр был уникален, давал зрителю то, что тот жаждал видеть — отражение повседневной жизни, попытки решения наиболее мучительных проблем современности, — он мог не опасаться за дальнейшее существование. Именно диалог с интеллигенцией обеспечил театру ту бешеную популярность, которой он пользовался, именно благодаря ему массы людей даже по ночам стояли в очереди за билетами.

А в это время в театре стала преобладать символистская линия, проводником которой являлся Немирович-Данченко. Художественный театр начал ставить туманно-непонятные для русского интеллигента пьесы М. Метерлинка («Слепые», «Непрошеная», «Там, внутри»), чрезмерно увлекся Г. Ибсеном, которого публика также не всегда понимала. Так, по словам О. Л. Книппер-Чеховой, первую пьесу Ибсена на сцене МХТ, «Эдду Габлер» (февраль 1899-го), публика не приняла, «несмотря на прекрасно сыгранные отдельные роли» и то, что «красива была М. Ф. Андреева в заглавной роли».^[591] Эти произведения «утверждали декадентские настроения, доказывали непрочность человеческого существования, бесцельность какого бы то ни было сопротивления власть предержащим». По словам исследователей, «в конечном итоге торжество этой линии очень скоро заведет ищущий театр в тупик».^[592] Символистская эстетика публике Художественного оказалась чужда…