Читать книгу - "Витрины великого эксперимента. Культурная дипломатия Советского Союза и его западные гости. 1921-1941 годы - Майкл Дэвид-Фокс"

Попытка генерального секретаря уклониться от ответа на другой из вопросов Людвига, напротив, была на удивление противоречивой: мы имеем в виду вопрос, касавшийся знаний Сталина о Европе и внешнем мире и тесно связанный с его прошлым в качестве подпольного партработника, а не прибывшего из эмиграции партийцатеоретика. Весьма тактично, но при этом совершенно прямо Людвиг попросил генерального секретаря сопоставить длительную европейскую эмиграцию Ленина и собственное, весьма ограниченное по времени пребывание Сталина за границей. Ответ последнего прекрасно отразил противоречия советской системы 1930-х годов в целом. С одной стороны, Сталин назвал очень важным изучение европейской экономики, технологии, организации труда и литературы — всего того, что, по его словам, вполне можно было постичь и издалека. А с другой стороны, не преминул лишний раз кольнуть партийных интеллектуалов: «Я знаю многих товарищей, которые прожили по двадцать лет за границей, жили где-нибудь в Шарлоттенбурге или в Латинском квартале, сидели в кафе годами, пили пиво и все же не сумели изучить Европу и не поняли ее»^{683}. Это интервью было взято Людвигом в тот период, когда основные советские идеологи и члены сталинского окружения вступили в активную борьбу по поводу того, кто же напишет популярную советскую биографию Сталина в двух вариантах — для «внутреннего потребления» и для зарубежных читателей. Людвиг на раннем этапе был одним из кандидатов в авторы западной версии, а в 1932 году основным кандидатом стал Горький^{684}. Массовое продвижение образа Сталина имело международное и внутреннее измерения, причем между собой они были очень тесно переплетены.

^{Илл. 6.3. Анри Барбюс во время посещения одного из московских заводов (28 ноября 1930 года). Единственный из выдающихся западных интеллектуалов, встречавшийся со Сталиным и в 1920-е, и в 1930-е годы, Барбюс сыграл важнейшую роль в создании культа личности «отца народов». (Фотоархив РИА «Новости».)}

Показательным примером значительных связей между внутренней и внешней сторонами возникновения культа личности Сталина являются личные встречи генерального секретаря с французским писателем и активистом коммунистического движения Анри Барбюсом в 1927,1932,1933 и 1934 годах. Самое главное здесь то, что культ личности Сталина и его официальное отрицание в СССР развивались после 1929 года параллельно. Это была ситуация, диаметрально противоположная культу Муссолини в фашистской Италии или принципу вождизма (Führerprinzip), лежавшему в основе нацистской идеологии, поскольку марксистский материализм и советский коллективизм казались несовместимыми с культом личности в эпоху, когда правые и капиталистические лидеры также создавали свой собственный культ. В результате даже упоминать о диктатуре Сталина было запрещено — несмотря на то, что культ его личности стал одной из основных черт советской жизни. Соответственно, необходимо было выдвинуть некое альтернативное объяснение прославлению Сталина. Создатели культа личности очень скоро нашли решение: превозносить скромность генерального секретаря и указывать на его недовольство всенародным низкопоклонством и бурным восхищением. Причем это недовольство было инсценировано самим вождем так же тщательно, как и все прочие аспекты окружавшего его культа, о чем знали лишь немногие посвященные. Важную роль в распространении представлений о непритязательности и скромности Сталина сыграли и принимавшиеся им иностранцы — Людвиг, Барбюс и позднее Фейхтвангер^{685}. В данном контексте написанная Барбюсом биография «Сталин: Человек, через которого раскрывается новый мир», опубликованная на французском языке в 1935 году (и в переводе на русский — годом позже), представляется явно направленной на то, чтобы продемонстрировать подлинность всенародного восхищения Сталиным в СССР и принципиальную невозможность его личной диктатуры^{686}.^[59]

Подобно Арагону, Барбюс своей деятельностью затушевывал различия между членами партии и в основном беспартийными попутчиками. То, что он являлся коммунистом, позволяло ему в 1920-е годы выполнять весьма щепетильные поручения Коминтерна и контролировавшихся Советским Союзом «витринных» организаций. В то же время Барбюс подвергался яростным нападкам со стороны борцов культурного фронта, особенно тех, что концентрировались вокруг МОРП (Международного объединения революционных писателей) при Коминтерне. Этот антагонизм в сочетании с антиинтеллектуализмом, характерным для Французской коммунистической партии в рассматриваемый период, не дал Барбюсу превратиться в своего человека среди партийцев. В результате же в ВОКСе имели возможность относиться к Барбюсу как к беспартийному западному другу, а не иностранному коммунисту — публичных связей с вождями международного коммунизма члены ВОКСа обычно старались избегать^{687}.

В полном соответствии с целями советских учреждений типа ВОКСа (и лично Мюнценберга, получавшего финансирование от Коминтерна) Барбюс после 1928 года стремился использовать свою газету «Monde» для сплочения широкой коалиции левых и просоветски настроенных, но беспартийных интеллектуалов. При этом, подобно многим другим западным друзьям СССР, он надеялся повлиять на советскую систему. В 1928 году Барбюс даже запустил проект, в соответствии с которым контроль над сочинениями западных авторов, переводившимися на русский язык, должен был осуществляться специальной комиссией, созданной при его газете^{688}.

Преданность Барбюса Сталину окрепла еще до того, как в конце 1920-х годов тот сосредоточил в своих руках всю полноту власти, и даже до возникновения первых намеков на культ личности. Барбюс был единственным интеллектуалом, встречавшимся со Сталиным и в 1920-е, и в 1930-е годы. Большой интерес представляет их беседа, состоявшаяся в 1927 году и длившаяся два с половиной часа: она доказывает, что первым европейским писателем, встретившимся с генеральным секретарем, был вовсе не Шоу (посетивший Советский Союз в 1931 году), как предполагает Рой Медведев^{689}. Барбюс беседовал со Сталиным накануне своего визита в Грузию и Закавказье и поставил перед вождем конкретную проблему: писатель хотел узнать, чем отличается политическое насилие советской власти, включая присоединение к советскому государству независимой Грузии в 1920 году, от фашистского насилия, на борьбу с которым он пытался поднять европейских интеллектуалов. Как можно было объяснить европейцам разницу между фашистским («белым») и «красным» террором? Сталин ответил, что после 1918 года никакого «красного террора» не существовало — «стрельбы не повторялось». Кроме того, если бы не безжалостность и напор капиталистов, Советский Союз, по его словам, вообще мог бы отменить смертную казнь. «Конечно, — продолжал Сталин, — смертная казнь неприятная вещь. Кому же приятно убивать людей?» И действительно — кому? В этот момент Барбюс ясно дал понять, что принимает точку зрения генерального секретаря: «Это совершенно правильно. В теперешних условиях уничтожение смертной казни было бы самоубийством для Советской власти»^{690}. Перед Сталиным сидел человек, на которого он мог положиться. В отличие от непредсказуемого Шоу, увлекавшегося интеллектуальными играми, или от любившего всех поучать Роллана, имевшего склонность к чрезмерно искренним заявлениям, Барбюс обратился к Сталину за «указаниями» и ясно продемонстрировал, что послание вождя принято. Выгода от поездки Барбюса в Советский Союз оказалась обоюдной: расположение, которого писатель добился в Москве в 1927 году (включая и расположение самого Сталина), позволило ему противостоять нападкам в свой адрес, начавшимся в конце 1920-х годов в связи с «левым поворотом» в Коминтерне^{691}.