Читать книгу - "Царская чаша. Книга I - Феликс Лиевский"

со льном пополам, камки, и даже под голенищами сапог его атласных либо сафьяновых, говорят, не было подшито дерюжки170 обычной, как у всех. Мол, настолько обожаем кравчий государем, что хоть каждый день шелка одни скидывай да на другие, новые, меняй. И вот тут у толков этих имелись основания… Отчасти, опять же. Одно дело – в покоях государевых пребывать, и другое совсем – в походных поездках дальних деловых. А вот сверху облачён был стройный гибкий стан его чуть ли не одним лёгким шёлковым коротким терличком, опоясанным ножнами, и не поймёшь сходу, то ли то исподняя рубаха, роскошью сияющая, то ли вполовину из неё кафтан летний переделанный. В Москве так до сих пор только по боярским домам молодняк неженатый ходил, летом, чтоб прилично, а на улицу чтоб без ничего вот так выехать – и речи не было… Потели все в шубах да однорядках до полу, в оплечьях меховых, а что делать, коли положение так велит и обычай. Теперь же все точно с ума посходили, поветрием и до Москвы достигло, каково вольно Федька Басманов разгуливает, при всём честном народе, среди белого дня, в Слободе. Понятно, что тенью таких пересудов тут же и сатанинский полк поминался, где Содом и Гоморра, и чего только ещё не водилось… И некие юнцы, на батюшкины и матушкины протесты ответом предерзостным и себе поснимали меховое да длиннополое, и щеголяли верхами по всему городу в тонких весёлых ферязьках выше колена, ладно подогнанных, расшитых и изукрашенных, с кушаками залихватскими, да ещё стали серьги под них таскать. Определённо, катилося всё к искончанию Света этого, единодушно твердили боярские патриархи, изнывая в самый зной под ста одёжами, да ещё и горлатными шапками, и втайне молодым своим завидуя.

Блаженство послебанное дневное сопровождалось обычно штофчиком молочка козьего свеженького, которое Фёдор Алексеич обожал особо. Пил он сладко, проливал на подбородок струйки густые белые, и на грудь его гладкую они падали и нежно текли по ней… Что пролилось мимо рта, то он по себе растирал ладонями, после баньки и сна краткого мягкими ещё.

И от тела его веяло неимоверно, теплом медвяным и терпким.

Так что государь даже забывался от раздумий своих, заставая его такого. Его звал одним жестом, и обнимал. А то, и без этого.

И творил обоим наслаждение, кратко и резко, и без слов чаще, но так бесподобно это для Федьки бывало, что долгих ласк острее и памятнее. Он не говорил о том никому, разумеется, кроме себя. Прежде и себе не говорил даже. Здесь, в Слободе, в Покровском Соборе каждый мог прийти и исповедаться, но – не он. Его сам Государь только исповедывал.

– Фёдор Алексеич…

– Сеня, что такое, – промолвил Федька, с тряпицею, лимонным соком смоченной, на лице лёжа на лавке. Веснушки так не видны почти что делались.

– Ты не волновайся только, но должен я себя спросить прежде, чем тебе говорить, – и Сеня начал промокать легонько лик своего господина. И протирать его, безучастного пока что, от влаги омоченным в мятный с молоком настой малым полотенцем.

– И что ты сказать мне желаешь? – c застывшим идеальной красотой покоя лицом спросил Федька. Очи опушены ресницами, загнутыми вверх, а белеющие в полутени ланиты подсвечены румянцем дивным, лёгким и красивым, «яблочным». Не тем, коим девки себе здоровья придают, надошником171 во всю щёку натираясь… И губы приоткрыты бесхитростно, а всё равно дерзкие, из-за отметины той, от схватки на стене оставшейся, что верхнюю слева приподнимает почти незримо, и наглые, и … невинные будто.

Сенька всегда опускал глаза. Но не так, как прежде. Он не стеснялся уже ничего, кажется, особенно после поединков в тесную обнимку с господином. Теперь ему прямо было поручено носить сапоги, железными оковками окантованные, всегда, и по каблуку, и по носку, и по подошве кое-где. И в бою ближнем, как оказалось, оковка железом была хитростью знатной. Захватить если сзади караульного, да шею ему пережать, а в то же время – ногу ободрать до кости, до мяса расплющивающей ступнёй в сапоге таком – это всё, и многое иное, Фёдор Алексеич ему на себе показал и пояснил. И если его самого так застанут, в невозможной для обычного боя близости, то есть иное оружие, и не в руках только, а в умении всем возможным во вред нападающему ответить. Многие хитрости, и хитрые премудрости…

Как начал вникать Сенька, так и на себя по-иному глянул.

Кашлянул он снова, пробуждая Фёдора Алексеича к вниманию.

– Арсений, говори, ну что?!

– Ну … – тут Сеня обернул красавца-хозяина тонким льняным полотнищем, и выглянул наружу, в сени их, нет ли кого. Вернулся, присел рядом, с кружкой кваса себе.

– Помнишь, повздорил ты, Фёдор Алексеич, как-то по зиме ещё, с… Сабуровым, и с теми, кто в блюде с ним сидит172 обычно, и держатся они ватагой своей. И недавно вот тоже, на трапезе последней, как обносил всех по государевой милости чарками, и стол ты ножом по горячности попортил…

– Ну, помню.

– Дозволишь как есть сказать?

– Да чёрт!!!

– Григорий Чёботов, до тебя охоту имея телесную, возмечтал об том, что расположения твоего добьётся.

– Как давно знаешь? Откуда? Пошто мне сразу не выдал?

– Фёдор Алексеич, да вот крест тебе, что хочешь, сейчас же поцелую, – мягко падая на пол на колени перед ним, ещё тише и проникновеннее зашептал Сенька, – ничего бы не знал, кабы не случай тут! Люди их на конюшенном дворе об деле одном, меж господами их затеянном, болтали! Слушай же, я там притаился, и что разобрал, то тебе сейчас как есть доношу, без придумок! А дело в том, что Пронский и Вишняков, и Сабуров, сотник тоже, подбили сотоварища ихнего Чёботова, чтоб на спор он тебя… к блуду с ним сманил, а они б за тем свидетелями стали. Похвалялись, якобы, Чёботова пособники, что кравчего государева совратить на содомские проказы – дело не хитрое, что и так вся Москва, и пол-Казани теперь уже, да и что там, и Курбский вон из Литвы вовсю об том судят, за какие заслуги ты близ государя… Одно у всех них на языке только, грязи валят полно, а заслуг никаких иных настоящих не видят. Убогие! Говорю, что слыхал сам, холопы породы этакой языками чешут, коли и хозяева не молчат при них, не таятся, сам же знаешь!

Федька ринулся было куда-то, да в очах потемнело, и остался застывшим, на лавке, закусив губу. После блаженного отдыха и сладости ухода за красотой своей такое вообразить было ледяным жестоким терзанием, голова его запылала немедленной нестерпимой жаждой