Читать книгу - "Связь времен. Записки благодарного. В Новом Свете - Игорь Ефимов"

Строгие правила, регулирующие возможности расследования религиозных учреждений, запрещают сотрудникам ФБР даже собирать брошюры и журналы исламистов, открыто продающиеся в киосках и продуктовых магазинах. Против отдельных агентов, нарушивших эти правила, могут быть — и неоднократно были — возбуждены судебные иски со стороны мечетей и «благотворительных фондов»^[91].

Многими чертами террор джихадистов напоминает террор анархистов-социалистов в XIX веке. Тогда так же бомбы взрывались в кафе и скверах, так же лилась кровь невинных людей на улицах Парижа и Лиона, Лондона и Манчестера, Чикаго и Нью-Йорка, Москвы и Санкт-Петербурга, Вены и Сараева. Существующие формы государств, вступавших в индустриальную эру, объявлялись преступными, а всем сотрудникам административного и судебного управления заранее и заочно выносился смертный приговор. От пуль, бомб и кинжалов анархистов гибли не только рядовые защитники права и порядка, не только министры, губернаторы, полицеймейстеры, но и главы государств и члены их семей: русский царь Александр Второй (1881), французский президент Сади Карно (1894), премьер-министр Испании Антонио Канова (1897), австрийская императрица Елизавета (1898), король Италии Умберто Первый (1900), президент США Мак-Кинли (1901), король Португалии Карлуш Первый и его сын Луиш Филипе (1908), российский премьер-министр Пётр Столыпин (1911), наследник австрийского престола эрцгерцог Фердинанд (1914).

Лидеры джихадистов неустанно повторяют свой лозунг: «Никаких переговоров с врагами ислама. Только джихад и автомат».

Лидер анархистов князь Кропоткин писал: «Необходим постоянный бунт — кинжалом, ружьём, динамитом. Для нас годится всё, что выходит за пределы законности».

Во многих странах идеи анархизма-социализма смогли победить под знаменем коммунизма, и оказалось, что программа безбожников-коммунистов совпадает с программой фанатично верующих исламистов во всех десяти главных заповедях.

1. Полное подчинение человека воцарившейся догме и властям предержащим.

2. За попытку отступничества — бегство за границу, переход в другую веру — смерть.

3. За критическое или просто ироничное замечание в адрес живых или мёртвых святых — смерть.

4. Последовательное подавление свободной рыночной и финансовой деятельности.

5. Строжайший контроль за искусством и наукой, уничтожение неугодных произведений или открытий.

6. Как коммунистическая партия в её ленинской конструкции, ислам стремится контролировать государство, не подчиняясь ему и не неся никакой ответственности^[92].

7. Отсутствие законной и зримой оппозиции, которая могла бы корректировать действия властей.

8. Коммунистическая партия всегда права, ибо опирается на священное учение Маркса — Ленина; и так же всегда прав господствующий мусульманский улем, ибо он опирается на священные заветы пророка.

9. Весь окружающий мир населён сатанинскими силами — капиталистами, неверными, главная задача которых — уничтожить «светлое царство» коммунизма, ислама.

10. Смерть в бою с врагами — величайшее жизненное свершение, открытое каждому подданному «светлого царства».

В истории мировой культуры трудно найти две книги более далёкие друг от друга, чем Коран и «Капитал».

Каким же образом могло случиться, что два гигантских исторических движения, превратившие их в свои священные писания, оказались столь похожими друг на друга по объявленным целям, по применяемой стратегии борьбы, по силе иррациональной ненависти, пылающей в сердцах тех, кто идёт на смерть за святыни коммунизма или ислама?

Всякий честный исследователь, дошедший до этого грозного почему?, должен будет обратить внимание на одно важнейшее совпадение: эпицентрами террора оказывались страны и народы, вступавшие в стадию перехода от аграрной эры производства к эре индустриальной. Неизбежная ломка социальных, моральных, религиозных устоев, связанная с этим переходом, вызывала такое смятение в умах, такую волну страданий, так калечила судьбы людей, что возмущение против неё принимало самые яростные и иррациональные формы. Попробуем поставить себя на место сегодняшнего мусульманина, живущего в аграрной стране, и вообразить, чем грозит ему любой сдвиг в сторону вступления в индустриальную эру.

Первое: он безусловно утратит гордое сознание своего превосходства над людьми других вероисповеданий; если он захочет, чтобы машиностроители приехали помогать его стране, ему придётся терпеть на улицах своих городов церкви, костёлы, синагоги и даже буддистские храмы.

Второе: он должен будет — стиснув зубы — смириться с тем, что он привык считать пределом падения в бездну порока: женщин с открытыми ногами, плечами, мужчин, поднимающих бокалы с вином, кинотеатры и телевизоры, музыку из репродукторов, танцы на площадках ресторанов и прочие мерзости.

Третье: страшное сомнение будет терзать его — почему Аллах не карает неверных за их порочность? Почему сделал их богаче и сильнее него — блюдущего заветы пророка, отказавшегося от наслаждений, даруемых языческими богами, Бахусом и Эросом? Что если не все заветы несут в себе абсолютную истину?

Четвёртое: он утратит абсолютную власть над женой и детьми, должен будет позволить им свободный выбор собственной судьбы, и потом ему придётся глотать день за днём позор, которым его единоверцы и соплеменники окружают человека, настолько утратившего честь и достоинство отца и господина.

Но кроме этих горестно очевидных утрат, он смутно предчувствует и другие поля своей несовместимости с миром машиностроителей.

Кочевнику, для того чтобы войти в земледельческую эру, нужно было расстаться со свободой перемещения в пространстве — и это было для него мучительно.

Сегодняшнему земледельцу для вступления в эру индустриальную необходимо расстаться со свободой перемещения во времени — и он подсознательно сопротивляется этому, порой с отчаянием, кажущимся нам смехотворным. Привычка человека индустриальной эры просыпаться по звонку будильника, вовремя являться на службу, чётко выполнять рабочие операции в ритме конвейера представляется нам настолько естественной, что мы забываем, как трудно было привыкать к этому в процессе школьного обучения. Российское презрение к диктату хронометра, описанное выше в главе пятнадцатой, есть яркое свидетельство того, что далеко не все ещё россияне завершили переход в индустриальную эру.

Другое необходимое условие успешного перехода: человек должен подчинить свой ум дисциплине мышления. Эта дисциплина создаётся и поддерживается самым страшным для многих элементом — участником — духовной жизни человека: сомнением.

Сомнение есть некий полицейский, добровольно впущенный нами в сознание, который призван проверять правомочность каждой мысли, каждого утверждения, каждого верования. Индустриальная эра началась не с изобретения паровой машины, а с великих носителей — и защитников — фермента сомнения: Коперника, Лютера, Эразма Роттердамского, Томаса Мора, Монтеня, Спинозы, Декарта, Гоббса, Галилея, Джордано Бруно, Локка, Монтескье, Канта. Выращенные в атмосфере почитания этого ключевого элемента, мы забываем, какой мукой сомнение может обернуться в душе человека, ищущей цельности и единства картины мира.