Читать книгу - "Госпожа Рекамье - Франсуаза Важнер"

Жизнь Шатобриана была совершенно размеренна: он вставал на заре и в халате садился за стол. Одевался, потом, после обеда, пунктуально ехал с улицы Анфер на улицу Севр. Он являлся туда в три часа и запирался с Жюльеттой, которая подавала ему чай. В четыре часа двери салона раскрывались для близких и гостей — писателей, поэтов, критиков, историков, редко политиков. Около пяти Рене уезжал, рано ужинал и ложился неизменно в девять часов. Случалось, что он задерживался в Аббеи: забыть о времени было легко, так как на камине в салоне вместо часов стояла ваза с цветами. Однажды Шатобриан спохватился только в шесть часов, когда ему уже полагалось ужинать у себя дома. Уже на пороге он сказал: «Я не успеваю проголодаться до семи часов. Но г-же де Шатобриан всегда хочется ужинать в пять; так что мы решили садиться за стол ровно в шесть: эдак мы оба недовольны, а это и называется хорошо ладить!» Какая пропасть между улицей Анфер и улицей Севр!

Жюльетта клонилась к шестидесяти годам, но ее талант общения разворачивался в полную силу, не допуская промахов, и это просто поразительно. Не будучи ни в коей мере «синим чулком» (слава богу, у нее для этого слишком тонкий и верный вкус!), она оставалась в центре спаянного ею общества, которое сама избрала и которое частично обновлялось путем кооптации, жило в подлинном интеллектуальном единении и подпитывало ее, не растворяясь в ней. Ее кружок, наследник кружка г-жи Жоффрен, был образцом искусства жить на французский манер, примером обогащающего и творческого совместного времяпрепровождения, в котором не было места склокам и чопорности, столь распространенным в Париже. У Жюльетты нельзя было встретить вульгарного в своей пошлости остроумия, дешевой виртуозности, разлада — напротив, там все дышало умом и гармонией. Наверное, в этом и состоял ее секрет: это тонкое и неизменное согласие между ней и другими, узы которого понемногу начинали связывать всех между собой. Угадывать нюансы, противоречия, маски, чаяния и способности людей, начиная с себя… И пользоваться этим наитием, чтобы помогать другим цениться больше и дороже… Как не припомнить замечательное выражение Сент-Джона Перса, которое, наверное, понравилось бы ей и гостям Аббеи: «Женщина живет на берегу, мужчина безбрежен…»

Она была счастлива жить на берегу, и прочные связи с друзьями, начиная с ближайшего окружения, это доказывают. Кто теперь составлял ее ближний круг?

В первую очередь — Ленорманы, которые процветали и плодились. Они шли в кильватере своего друга Гизо: когда тот, в 1830 году, был назначен министром внутренних дел, он призвал к себе Шарля и сделал его начальником отдела изящных искусств, который тогда находился в его ведении. После отставки министра, осенью 1832 года, Ленорман стал хранителем печатных изданий Королевской Библиотеки, а затем перешел в отдел медальонов, которым руководил долгие годы. С 1835 по 1844 год он был к тому же заместителем Гизо, который руководил кафедрой современной истории в Сорбонне, что в результате привело его во Французский Коллеж.

Хотя они жили отдельно от тетушки, бдительности они не теряли. Любовь к ней «очаровательной четы», как назвал Ленорманов Гизо, была властной в самых мельчайших деталях. Не стоит и говорить, что Жюльетта сопротивлялась им мягко, но стойко. Им пришлось сдаться и согласиться с тем, что было волевого и «авантюрного», по их же собственному выражению, в личности г-жи Рекамье. В одной частной записке Шарль Ленорман анализирует неизменную черту характера Жюльетты — «пламенную страсть к личной независимости, неприятие самой мысли о том, чтобы смешать свое существование с другим»… Они с женой боролись против пагубного влияния некоторых лиц, начиная с Шатобриана (к этому мы еще вернемся), стремились отслеживать появление новых посетителей в Аббеи, навязывать там кое-какие из своих нравственных и интеллектуальных категорий, которые со временем принимали узкий и конформистский характер. Жюльетта, родившаяся в другом веке, пережившая ужасные времена беспорядков, раскола в обществе и войны, была гораздо гибче их и гораздо более открытой. Новые ригористские тиски, в которые загоняли общество с приходом к власти определенных буржуазных кругов, а также народившееся общественное устройство, предвещавшее «викторианскую модель» второй половины XIX века, не впечатляли г-жу Рекамье. Она ничего не говорила, но думала, а главное, действовала по-своему.

Ближе к Жюльетте стояло кроткое домашнее трио: три верных рыцаря, столь отличные один от другого, но собравшиеся под одной эгидой, сплавив свои характеры, свои занятия, свои чаяния в служении единому интересу — Аббеи. Самым старым, но и самым деятельным из них был Поль Давид — теперь маленький, грубоватый человек, постоянно занятый большими и маленькими переговорами в интересах дома, усердно, как в первый день, исполняющий все поручения, которыми нагружала его Жюльетта каждое утро. Как и двое остальных, он жил лишь ею, существовал лишь благодаря ее поручениям и откровениям, которыми она их сопровождала. Он приносил свежие новости, передавал записки, привозил почту, вызывал слуг, подбирал платки дам, все слушал, мало говорил и время от времени ерепенился. Луи де Ломени рассказывает, что однажды одна немецкая августейшая особа пожелала, чтобы он расписался в ее альбоме вслед за всеми знаменитостями Аббеи. Поль отказался, дама настаивала. В конце концов он взорвался: «Э, сударыня, оставьте же меня в покое! Говорю вам: я человек маленький!»

Балланш не был столь скромен. Он обожал Жюльетту, понимал ее, был своего рода зеркалом, в котором отражался самый лицеприятный ее образ, всегда проникался малейшими ее неприятностями, проблемами или расстройствами… При всем при том Балланш, лучший из наперсников, умел обеспечить себе и частную жизнь: его исследования, переписка, некоторые дружеские связи проходили вне стен Аббеи. Он, например, был связан с графиней Шарль д'Отфей — владелицей замка де Сен-Врен, под Арпажоном, муж которой был представлен в Версале одновременно с Шатобрианом (не путать с ее родственницей, графиней Эжен д'Отфей, которая, поселившись в Аббеи незадолго до Июльской революции, устраивала там чтения). От этой прекрасной подруги, у которой он часто гостил, Балланш добился того, чего так и не добился от Жюльетты, — она начала писать! Под псевдонимом Анна-Мария, ставшим ее прозвищем в кругу друзей, она сочинила несколько произведений, в том числе роман под заглавием «Душа в изгнании».

Что до Ампера — самого молодого, недавнего и, возможно, любимого члена трио, — то когда страсти улеглись, он стал душой кружка Жюльетты: он умел казаться веселым, оригинальным, полным воодушевления, его блестящий разговор действовал и на нее, и на Рене; можно сказать, что Жюльетта в некотором роде делила с Балланшем родительские обязанности по отношению к Амелии, а Жан Жака воспитала вместе с Шатобрианом. Не будучи их духовным сыном, он все-таки был самым умным из их наследников. Отсюда некоторый конфликт с Ленорманами, на стороне которых было право, но не хватало остроты чувств, чтобы поддерживать воспоминания о блеске Жюльетты…

В те годы в Аббеи была особенная стабильность: все писали. Когда, летом 1835 года, переехали в Дьеп, в отель «Альбион», Балланш размышлял над переводом Вергилия, Шатобриан переводил Мильтона и работал над «Записками», Ампер начал роман… За ними последовал новый адепт — юный герцог де Ноайль, владелец роскошного замка Ментенон, который был замечен благодаря своим частым выступлениям в палате пэров (в 1848 году он оставил политическую жизнь и сменил Шатобриана во Французской Академии). Он не был обласкан природой, но был прекрасным спутником. Герцогиня де Дино, которая, вслед за своим дядей Талейраном, в свое время давала уроки остроумия, но была лишена всякой доброты, признавала за ним «способность к суждению, уверенность, вкус, принципиальность», однако выдала ему такую характеристику: «Вся эта семья осталась тем, чем была двести лет назад: Ноайли — род больше известный, чем древний, они больше придворные, чем слуги, больше слуги, чем фавориты, больше интриганы, чем честолюбцы, и больше светские люди, чем вельможи, больше знать, чем аристократы, а прежде всего и превыше всего — Ноайли!»