Читать книгу - "За пророка и царя. Ислам и империя в России и Центральной Азии - Роберт Круз"

Для успокоения оппозиционных групп 12 декабря 1904 г. режим издал другой указ, где обещал реформы местного управления, фабричного законодательства, цензуры и других областей. Он обещал «подвергнуть пересмотру узаконения о правах раскольников, а равно лиц, принадлежащих к инославным и иноверным исповеданиям», с целью «закрепления» основ веротерпимости в империи. Он ручался, что устранит «в религиозном быте их всякого, прямо в законе не установленного, стеснения». Но, как отметили критики, этот закон все еще не разрешал «свободу совести», то есть право выбора конфессии или свободу заниматься миссионерством. Тем самым закон запрещал выход из православия. Государство также сохраняло за собой право регулировать межконфессиональные браки.

Хотя жертвами дискриминационного законодательства конца XIX в. были в основном евреи, ограничения налагались и на нехристиан в целом. Закон запрещал браки нехристиан с католиками и православными. (Браки между мусульманами и протестантами разрешались, но протестанты не могли заключать браки с «язычниками».) Христиане не могли усыновлять нехристианских детей, и наоборот. Далее, нехристиане, не имевшие статуса «туземцев», не могли приобретать недвижимость в Туркестане и степи. Закон 1889 г. ограничил права нехристиан выступать присяжными в суде или частными адвокатами без специального разрешения от министров юстиции и внутренних дел, а также участвовать в уездных и губернских комиссиях по просвещению. В некоторых губерниях закон запрещал нехристианам служить старшинами присяжных или работать домашними учителями и гувернерами^[529].

Другой указ от апреля 1905 г. прямо касался веротерпимости и отменял существовавшую дискриминацию нехристиан и старообрядцев. Наконец, манифест от 17 октября 1905 г. установил «свободу совести»^[530]. Когда революция заставила Николая II разрешить создание парламента – Думы – в качестве уступки вездесущей оппозиции, мусульманские политики доказывали, что демографический вес мусульман должен транслироваться в политическую власть, а именно – в право переопределить принципы веротерпимости и увеличить автономию мусульманских школ, печати и официальных иерархий в Уфе, Крыму и на Кавказе.

В думский период мусульмане участвовали в политической жизни прежде всего в качестве мусульман, а не купцов, крестьян или представителей другой социальной группы, определяемой рождением или родом занятий. Копируя институциональную архитектуру империи, они действовали через партии, организованные на конфессиональной основе. Мусульманская фракция в Думе первоначально выступала по многим вопросам в союзе с либеральными конституционными демократами, но другие мусульмане нашли точки соприкосновения с левыми социалистами-революционерами. Цензурные послабления после октябрьского манифеста облегчили положение мусульманской прессы. Ее тиражи увеличились, и она доносила до малых городов и сел думскую политику и дебаты о реформах мусульманского образования и исламских институтов^[531]. Конфликты с православной церковью, петиционные кампании и даже вопрос о подчинении ОМДС влияли на формирование нового общеконфессионального сознания мусульман всей империи. Перепись и расширявшиеся коммуникационные и транспортные сети связывали мусульман в Казани, Оренбурге, Уфе и прочих местах с другими мусульманскими подданными в Сибири, на Кавказе, в степи и Туркестане, а также с международным мусульманским сообществом. Многие знатные мусульмане, принадлежа к космополитической элите, также следовали реформистским течениям исламской мысли XIX – начала ХХ в., включая те, что подчеркивали необходимость объединения и сотрудничества мусульман всего мира.

Всеобъемлющий «мусульманский вопрос» свел мусульманские общины воедино, но между ними по-прежнему существовали глубокие различия. Международные события вроде Русско-японской войны влияли на выбор риторики враждующими клириками, которые обвиняли соперников в молитвах за японцев и «мусульманских братьев». Теологические диспуты вели к обострению старых социальных и поколенческих трений. Региональные и местные идентичности и представления о религиозном авторитете сохраняли свою силу. В Туркестане некоторые жители Ташкента не принимали татар-иммигрантов в свои общины мечетей, а казахи в степи добивались учреждения собственного муфтията. Напряжение существовало и среди мусульман на оренбургском фронтире. Мусульманский политический активист Заки Валиди Тоган вспоминал, что башкиры и казахи не любили татарского ученого Марджани, который, по их мнению, допустил «уничижительные выражения» об их познаниях в исламе; один мулла даже сжег копию его главного компендиума биографий местных ученых, потому что в нем башкирам приписывался шаманизм^[532].

Петиции мусульман во время революции 1905 г. отражали спектр политических и религиозных взглядов, но главным общим знаменателем было внимание к гражданским правам. В этих петициях проявлялась обширная область коллективных интересов мусульман, общая для них и для других социальных, политических, этнических и национальных групп империи. Но по мере знакомства мусульман с возможностями нового политического порядка возникали некоторые темы, отделявшие их от немусульман. Мусульманские требования отражали партикуляристские устремления конфессиональной политики. Они создавали одну из линий разлома, вдоль которых распался консенсус, объединявший оппозиционное общество, в октябре 1905 г., когда царь даровал представительное собрание.

В январе 1905 г. мусульмане из села Тойгузино в Вятской губернии обратились в Санкт-Петербург с просьбой, чтобы ОМДС надзирало за мечетями и школами без вмешательства губернских властей. Они просили об освобождении мулл от военной службы «как не соответствующей их положению в обществе» и добавляли, что призыв мулл во время последней войны оставил их без имамов. Вятские просители также хотели, чтобы муфтия избирало местное духовенство и те из «ученых магометан, которые вполне знакомы с правилами своей религии, так как им ближе известны лица, способные и достойные занять должность муфтия». Они также просили, чтобы духовенству было позволено судить бракоразводные дела «по шариату, не подчиняя этого рода дел общим гражданским законам», и объясняли, что это последнее пожелание было мотивировано известиями о проекте нового гражданского кодекса, который ставил мусульманский брак под юрисдикцию «суда гражданского». Крестьяне отмечали, что эти законопроекты «являются прямо противоречащими правилам Корана и учению нашей веры, и поэтому в случае утверждения этого проекта в таком виде исполнение этого закона повлечет со стороны нас, магометан, принудительное отступление от правил религии». Наконец, вятские крестьяне просили, чтобы их мулл освободили от изучения русского языка: из‐за этого требования экзамену кандидатов на знание религиозных наук «придается второстепенное значение, каковое положение мы находим ненормальным»^[533].