Читать книгу - "Секретная агентура - Эдуард Макаревич"

Второе. В отношении свободы вопрос двойственный. Просвещенный мужик будет ли землю пахать? Не станет ли рабом вредной идеи, не подастся ли «правду» искать?

Третье. Ваши споры вокруг письма вели к заговору. А заговор – путь к беспорядкам, к хаосу. Но стремление к хаосу не есть свойство умных людей.

Четвертое. Главная обязанность умного и честного человека – превыше всего любить свое Отечество, а значит, верно служить своему государю.

Пятое. Люди, погруженные целиком в мирские, земные заботы, не ведают смысла жизни, не замечают посланий всевышнего, обращенных к душам. В этом трагедия заблудших.

И еще одно суждение Дубельта, шестое в приводимых тезисах. Что Россия без царя, без православия? Ничто! Революции, перевороты – оттуда, из Европы. У нас свой путь, российский.

Леонтий Васильевич к славянофильству тягу имел явную. Говорил местами как Гоголь. И этим тоже купил Достоевского. Проникся тот его доводами. Не вызывали они отторжения, хотя и звучали из уст полицейского генерала. Достоевский и следственной комиссии заявление сделал под влиянием Дубельта. Говорил, что прочел письмо, но может ли тот, кто донес на него, сказать, к кому из этих двух, Белинскому или Гоголю, он более пристрастен? Говорил, что он всегда за Отечество, за прогрессивные перемены, чтобы жизнь улучшалась и чтобы все это исходило от власти, без всяких переворотов и потрясений.

Только было проговоренное в беседах с Дубельтом осмыслил, только было хоть как-то привел в порядок новое мыслеположение и изложил его следственной комиссии, как очередной удар – решение суда.

«Военный суд находит подсудимого Достоевского виновным в том, что он, получив копию с преступного письма литератора Белинского, читал это письмо в собраниях. Достоевский был у подсудимого Спешнева во время чтения возмутительного сочинения поручика Григорьева под названием «Солдатская беседа». А потому военный суд приговорил сего отставного инженер-поручика Достоевского за недонесение… лишить чинов, всех прав состояния и подвергнуть смертной казни расстрелянием».

Приговор был шоком для Достоевского. Мир кончился, стал черным. И был таким все 36 дней, до дня исполнения приговора.

И свершилось чудо. Николай I вынес окончательный вердикт: «Каторжные работы на четыре года, а потом рядовым». И иезуитская воспитательная ремарка: «Объявить помилование лишь в ту минуту, когда все уже будет готово к исполнению казни».

Так и сделали. Снова шоковый удар. И хотя это было 22 декабря 1849 года в семь утра, когда темень и мороз спеленали Семеновский плац, для Достоевского мир воскрес, задышал красками и звуками.

Эти нервные потрясения, следующие друг за другом, создали такое эмоциональное напряжение, что все увещевательные речи Дубельта врезались в память намертво. И уже не отпускали Достоевского до конца творческих дней. Именно под влиянием Дубельта, под впечатлением споров с ним, Достоевский после возвращения с сибирской каторги стал убежденным православным монархистом, сознательным противником революции, ее заразительных идей. Если внимательно вчитаться в последующие сочинения, письма и дневниковые заметки Достоевского, посмотреть на инициативы его на ниве общественной, можно разглядеть тень Дубельта. Судите сами.

В письме все тому же Майкову, где-то после 1859 года, Достовский пишет: «Читал письмо Ваше и не понял главного. Я говорю о патриотизме, о русской идее, об чувстве долга, чести национальной, обо всем, о чем вы с таким восторгом говорите. Но, друг мой! Неужели вы были когда-нибудь иначе? Я всегда разделял именно эти же самые чувства и убеждения. Россия, долг, честь, – да! Я всегда был истинно русский – говорю Вам откровенно. Да! Разделяю с Вами идею, что Европу и назначение ее окончит Россия. Для меня это давно было ясно.».

Так-таки и ждешь, что закончит он это исповедание Майкову фразой Дубельта: «У нас свой путь, российский».

Еще на поселении, когда службу нес, командуя взводом в чине унтер-офицера, ночами сочинял повесть «Село Степанчиково». Трудно писалось, еще сложнее пробивалось к читателю. В журнале «Русский вестник», что редактировал Михаил Никифорович Катков, все сомневались: надо ли такое печатать? В конце концов, не рискнули. Взял «Современник», но и Николай Алексеевич Некрасов, что был там главным редактором, тоже не решился. Отказ, правда, завуалировал, сославшись на ничтожнейший гонорар, который способен заплатить в случае напечатания. От чести такой Достоевский отказался. Наконец, согласился публиковать Андрей Александрович Краевский в «Отечественных записках» с гонораром по 120 рублей за печатный лист.

Что же такое страшное было в этой повести, что вышеупомянутых редакторов охватывало чувство опасности, а Некрасов даже сказал: «Достоевский вышел весь, ему не написать больше ничего значительного»?

А то, что вывел там Достоевский тип смешной и страшный в лице Фомы Фомича Опискина – идеологического диктатора местного уровня. Лжепророк, одержимый фетишем социальных изменений, нахватавшийся идей безусловной свободы вкупе с патриотизмом, занялся просвещением местного люда. Учил свободе, патриотизму, ненавидя Россию, учил, чтобы удовлетворить свое политическое тщеславие, свою власть над душами – обманутыми и развращенными звоном либеральных и патриотических фраз. Народ, завороженный «ученой» наглостью, глотал и глотал эту отраву, принимая проповедника за истинного учителя жизни.

Когда писал Достоевский «Село Степанчиково», не отпускали его слова Дубельта: «Просвещенный мужик будет ли землю пахать? Не станет ли рабом вредной идеи, не подастся ли «правду» искать?» Вчитаешься, так повесть – иллюстрация к словам генерала из Третьего отделения. Не потому ли она так напугала просвещенных редакторов ведущих литературных журналов России?

Диалог с ними Достоевский продолжил, когда сочинял текст программного объявления о подписке на журнал «Время». Основная идея журнала – утверждение в общественном сознании нового пути государственного развития, основанного на решении крестьянского вопроса – отмены крепостного права. Такое решение Достоевский считал социальным переворотом огромного значения. Поэтому в обращении к подписчикам он не забывает подчеркнуть: «Этот переворот есть слияние образованности и ее представителей с началом народным и приобщение всего великого русского народа ко всем элементам нашей текущей жизни».

И Дубельт о том же. Ведь десять лет тому назад он внушал Достоевскому: «Жизнь действительно должна быть по-божески справедливой. Но это невозможно, пока народ не просвещен, не образован. Вот если просветить народ, дать ему образование, воспитать у него чувство чести и достоинства, то тогда можно, нет, не из зверя, а из «получеловека сделать человека». Только после этого дать ему свободу».

И опять от Дубельта уже давно знакомое: «У нас свой путь, российский». А Достоевский будто развивает: «Мы знаем теперь… что мы не в состоянии втиснуть себя в одну из западных форм жизни, выжитых и выработанных Европою из собственных своих начал… Мы убедились наконец, что мы тоже отдельная национальность, в высшей степени самобытная, и что наша задача создать себе новую форму, нашу собственную, родную, взятую из почвы нашей, взятую из народного духа и из народных начал.» И добавляет, как заклинание: «Первый и главный шаг здесь «распространение образования усиленное».