Читать книгу - "Последнее письмо из Москвы - Абраша Ротенберг"

— Он убережет тебя от любых бед. Я его об этом попрошу.

— Бед?

— Путешествие по морю очень опасно. Может разразиться шторм, и тут же воды разойдутся и проглотят все, что есть на поверхности, — и корабли тоже.

— Не хочу плыть на корабле! — воскликнул я в ужасе, но дядя продолжил, не обратив на меня внимания: — Это не единственная беда. Есть еще пираты — они захватывают корабли, убивают и грабят пассажиров или забирают их в рабство.

— Я и не подумаю сесть на корабль, — повторил я громко, но он не слушал меня.

— Есть третья опасность, от которой Он тебя защитит — сирены.

— Сирены?

— За кораблем всегда следуют рыбы. Иногда они мелкие, а иногда настолько огромны, что могут проглотить целый корабль вместе с пассажирами и все равно не утолить голода. Капитан знает об этих чудищах и знает, как их избежать. Но есть и другие существа, от которых надо беречься. Они рыбы лишь наполовину, а наполовину — женщины. Они плавают в море и поют так сладко, что путешественники теряют разум и бросаются в воду.

— И что с ними происходит дальше?

— Они опускаются на самое морское дно и остаются там навечно.

Его рассказ начал пугать меня.

— Тогда я закрою уши.

— Вижу, ты знаешь, как себя защитить. Но послушай моего совета: как только услышишь пение сирен, тут же беги в каюту и закрывайся на ключ. Никогда не выходи на палубу один. Бог поможет тебе, но и ты должен о себе позаботиться.

Лейзер никогда не покидал родной местности, он не видел моря и в жизни не плавал на лодке. Не представляю, откуда в голове у Лейзера, жившего всю жизнь в Чоне, взялись мифические сирены. Возможно, все его знания о море ограничивались библейскими историями об Ионе, которого проглотил кит. Но откуда взялись остальные фантазии — загадка.

Лейзер продолжал рассуждать:

— Ты должен поехать в Аргентину. Лучше ужасы морского путешествия, чем жизнь среди этих безбожников тут. Тут они поглотят тебя и против воли превратят в коммуниста. Они променяли Бога на Сталина, и они заставят тебя поклоняться ему. Но Сталин — фальшивый бог, и настоящий Бог знает об этом, хоть и молча сдерживает гнев. Но придет Его день и, как сказано в пророчестве, на мир спустится тьма. Уезжай с матерью из этого ада. Бог будет с тобой, чтоб защитить тебя.

Рассуждения дяди сбивали меня с толку: в школе учили, что Бога нет, что его придумали буржуи, чтоб поработить народ. Я слушал рассказы учителей с таким же недоверием, как и дядины поучения.

Кто такие буржуи? — решился спросить я. Мои приятели знали ответ: это тучный человек с часами на золотой цепочке. Он одевается в черное, носит цилиндр, и на каждом пальце у него по перстню. Когда в школе нам показывали картинки или фотографии буржуев, я был убежден, что это какой-то зловредный вид, с которым революция навсегда расправилась.

Поскольку, как мне объяснили, Бога не существует, обряды дяди Лейзера заинтересовали меня, а его страшилки о морских путешествиях и чудовищах внушали страх. Лейзер просил, чтоб я ни с кем не обсуждал наши с ним беседы, и я пообещал, что они останутся только между ним и мной и что бабушка тоже ни слова не узнает. Бывало, я ощущал страшный соблазн с кем-то поделиться, но так ни разу и не сделал этого.

Однажды, исполненный страхом, я пришел к бабушке и спросил, существуют ли сирены, но дяди Лейзера не упоминал.

Она удивленно посмотрела на меня:

— Кто тебе рассказал о сиренах?

— Мальчик в школе, — ответил я.

— И что же он тебе о них рассказал?

— Что они наполовину женщины, наполовину рыбы, поют, приманивают мужчин и съедают их.

— А ты отчего беспокоишься? Все так делают: животные, мужчины. Одни пытаются съесть других.

— Все так делают?

— Да, вот увидишь. Скажи, а ты веришь, что эти сирены существуют?

— Не знаю.

— Ты не знаешь, и никто не знает. Кто-то видел их хоть раз? Нет, потому что их не существует. Существует лишь то, что можно увидеть, остальное — ложь. Забудь ты об этих сиренах.

Но я не мог забыть о них, потому что мне предстояло пересечь океан, а бабушка оставалась в Чоне.

Меня вновь стали отправлять из отцовского дома к родственникам матери в Западенец. Признаться, мне было легче без небылиц и запутанных домыслов, которыми меня нагружал Лейзер, хотя я немного все же тосковал по нему: его истории, хоть и жуткие, были довольно захватывающи.

Домашняя атмосфера в Западенце была теплой и открытой, несмотря на тяжелые условия жизни. Никто не пытался отговорить меня от поездки в Буэнос-Айрес, хотя эта тема их беспокоила. Ходили слухи о том, что придется добиваться разрешения властей, но никто ничего не знал точно. Тетки не особо болтали об этом, особенно в моем присутствии, но какие-то обрывки фраз все же долетали иногда, и от них было еще досаднее.

Мои дядья были членами компартии. Они знали, как работает эта система, знали, к каким последствиям приведет то, что их собственные сестра и племянник выедут из Советского Союза в капиталистическую страну. Партийная этика таких изъянов в биографии не допускала.

Я не беспокоился о будущем, поскольку жизнь и так ежедневно поражала меня своим волшебством. Однажды дядя Лузер (так ласково в семье называли Лазаря) сводил меня на такой спектакль, о котором я никогда не забуду.

Я уже кое-что видел, бывал в кино, но вот впервые меня вели в театр — пусть и провинциальный, но театр.

Ставили пьесу какого-то малоизвестного советского драматурга, в которой шла речь о притеснении и эксплуатации пролетариата до революции. Сюжет был оригинален тем, что притесняемые работники ткацкой фабрики, страдающие от издевательств жестокого капиталиста, были в довершение ко всему еще и слепыми. В своем двойном несчастье они были еще и вдвойне покорны. Но, что вполне предсказуемо, лишь до тех пор, пока их не возглавил молодой революционер. Они восстают против хозяина под кульминационные аплодисменты и величественно опускающийся занавес. Автор был очень сдержан и не пошел на поводу у публики — рабочие могли бы прозреть на пути к победе. Но этого не случилось. Счастье, как и пропаганда, должно держаться в рамках приличий.

Во время первого акта я очень проникся слепотой героев и не мог сдержать рыданий на протяжении всего действа, чем в конце концов начал злить окружающих зрителей.

В антракте дядя Лузер попытался убедить меня, что они не слепы на самом деле, что это актеры и что они изображают слепоту, но поскольку я продолжал плакать, ему пришлось отвести меня за кулисы, где я убедился, что актеры на самом деле зрячие, что они очень мило болтают со своим гнобителем-буржуем (с огромным брюхом и золотой цепочкой). Я не мог понять этой двуличности, этого резкого противоречия. Только через много лет я понял суть этого парадокса: некоторые слепцы видят, некоторые зрячие слепы, революционеры мило беседуют со своими эксплуататорами, а мир — это такой большой спектакль.