Читать книгу - "Е. П. Блаватская. История удивительной жизни - Сильвия Крэнстон"

Следующей весной семья Ган воссоединилась на Украине. В распоряжении Елены Андреевны были просторные комнаты, в которых она могла писать. Вера вспоминает, что «единственным досугом её матери был писательский труд; её отрадой и утешением стали подрастающие дети, на которых она сосредоточила все свои чаяния и надежды»^[72].

Елена Петровна решила изучать немецкий и начала брать уроки у Антонии три раза в неделю. Восхищённый замечательными успехами дочери, Пётр Ган воскликнул: «Достойный потомок своих славных предков, немецких рыцарей рода Ган-Ган фон Ротерган, которые не знали другого языка, кроме немецкого»^[73][74].

Осенью Елена Андреевна серьёзно заболела. Доктор Бенценгер советовал ей немедленно ехать лечиться в Харьков, но она решила подождать до весны и поехать в Одессу, где у неё было много друзей.

Автобиография Веры «Как я была маленькой»^[75] рисует сокровенную картину последнего Рождества, которое дети провели с матерью^[76].

Пришла зима. Занесло, замело все поля, все дороги снегом… Заперлись, законопатились окна и двери, затрещал яркий огонь в печках; пошли длинные-длинные вечера, а серые деньки замелькали такие коротенькие, что невозможно было успеть покончить уроков без свечей.

До самых рождественских праздников я не запомнила ни одного случая, который бы сколько-нибудь нарушил однообразие нашей жизни. Перед Рождеством папа ездил в Харьков и навёз оттуда всем подарков и много чего-то, что пронесли к маме в комнату под названием кухонных запасов. Занятые своими книжками с картинками, мы не обратили на это никакого внимания.

Вечером нас позвали в гостиную, где мы увидали, что все собрались при свете одной свечи, и ту папа задул, когда мы вошли.

– Что это? Зачем такая темнота? – спрашивали мы.

– А вот увидите зачем! – отвечала нам мама.

– Не шевелись! – сказала Антония, повёртывая меня за плечи. – Стой смирно и смотри прямо перед тобою.

Мы замерли неподвижно в совершенном молчании… Я открыла глаза во всю ширину… но ничего не видала.

Вдруг послышалось шуршание, и какой-то голубой, дымящийся узор молнийкой пробежал по тёмной стене.

– Это? – вскричали мы.

– ! Смотрите, какой у мамы огненный карандаш! Что она рисует! – раздался весёлый голос папы.

На стене быстро мелькнуло лицо с орлиным носом, с ослиными ушами… Потом другой профиль, третий… Под быстрой маминой рукой змейками загорались узоры, рисунки…

– Читайте! – сказала она.

И мы прочли блестящие, дымившиеся, быстро тухнувшие слова: «Лоло и Вера – дурочки!»

– Ну вот ещё! – с хохотом закричала Лёля, бросившись к маме. – Покажите, мамочка! Что это такое?.. Чем вы пишете?

– А вот чем! – сказала мама и, чиркнув крепче по стене, зажгла первую виденную нами фосфорную спичку. Серные спички явились в России в начале 40-х гг. Ранее того огонь выбивали кремнем.

Наступил канун 1842 г.

Скучный, пасмурный, грустный канун!.. Почти с самого утра мы всё были одни: мама – сказали нам, – нездорова, и зная, что она часто не выходит из спальни, когда больна, мы нисколько не удивлялись ни тому, что Антония целый день от неё не отходила, ни даже тому, что отец почти не показывался. Он только пришёл, когда мы обедали втроём с мисс Джефферс; поспешно съел свой борщ, посмотрел на нас через очки, улыбаясь, ущипнул меня за щёку, пошутил с Лёлей и ушёл, сказав, что ему некогда. После обеда мисс Джефферс исчезла тоже.

Мы с Лёлей уселись смирно в полутёмной комнате, вспоминая с затаёнными вздохами о наших прошлогодних праздниках, о подарках бабушки, о чудесной ёлке Горова, и недоумевая, сделают ли в Саратове без нас ёлку или сочтут Надю слишком большой для этого…

За окном, в жёлтом сумраке, быстро, частой сеткой, мелькали снежные хлопья, и ветер уж начинал подвывать в трубах свою тоскливую, ночную песню.

Не только я, но даже беззаботная, всегда весёлая Лёля присмирела…

Вдруг отворилась двери, вошла Аннушка с Леонидом на руках, а за нею – её толстая сестра, Марья… наша ключница и швея. Они обе, улыбаясь, сели у стенки, поглядывая то на нас, то на дверь, – словно ожидая чего-то… когда снова отворилась дверь, и мамина горничная, Маша, вошла с ещё более весёлым лицом…