Читать книгу - "Краткая история: Реформация - Хелен Л. Пэриш"

Программа покаяния и прощения определялась в первых четырех тезисах. «Господь и учитель наш Иисус Христос, говоря “Покайтесь…” (Poenitentiam agite), заповедовал, чтобы вся жизнь верующих была покаянием», – утверждал Лютер. Покаяние, заявлял он, «не может быть понято как относящееся к таинству покаяния (то есть к исповеди и отпущению грехов, что совершается служением священника). Однако относится оно не только к внутреннему покаянию; напротив, внутреннее раскаяние – ничто, если во внешней жизни не влечет всецелого умерщвления плоти. Наказание остается до тех пор, пока остается ненависть человека к нему (это и есть истинное внутреннее покаяние), иными словами – вплоть до вхождения в Царствие Небесное». Исключение таинства покаяния из определения самого покаяния (poenitentia) на современный взгляд может показаться менее радикальным, чем виделось в то время. Это было не грубым попранием одного из таинств католической церкви, а скорее отражением ортодоксальной позиции, что исповедь и епитимья в первую очередь предполагают раскаяние, а не даруют его. Ранее основным условием таинства исповеди было искреннее раскаяние верующего. Более поздние суждения стали гораздо противоречивей. С мнением, что покаяние необходимо живым, никто не спорил, а индульгенции, приобретенные для душ, пребывающих в чистилище, в реальности представляли собой петиции к Господу с просьбами о смягчении страданий и наказаний, хотя не совсем ясно, смог ли Тецель, проповедовавший в 1517 г. продажу индульгенций, объяснить эту тонкость своим слушателям.

27-й и 28-й тезисы были непосредственно связаны с сообщениями о проповедях Тецеля: «Человеческие мысли проповедуют те, кто говорит, что, как только монета зазвенит в ящике, душа вылетает из чистилища» и что «воистину, звон золота в ящике способен увеличить лишь прибыль и корыстолюбие, а церковное заступничество – единственно в Божьем соизволении». Утверждение Лютера, что необходимо отделять денежные сделки от Божьего соизволения, чтобы выпустить душу из чистилища, сводилось к саркастической критике современной ему практики, но не расходилось с каноническим правом. В 32-м тезисе говорилось, что «навеки будут осуждены со своими учителями те, кто уверовал, что посредством отпустительных грамот они обрели спасение». В то время такие слова могли показаться отказом от прощения и индульгенций, хотя в действительности во многих аспектах тезис лишь подтверждал учение Церкви о необходимости покаяния перед прощением. Предполагать или утверждать собственное спасение (на том или другом основании) было само по себе грехом, самонадеянностью. В тезисах 40–44 говорилось о важности страданий в жизни христианина и необходимости равновесия между утешением верующего, его искренним раскаянием и его благодеяниями, а не об отсутствии печали, сопровождающей свободу от наказания за грехи. В более резком критическом ключе Лютер рассматривал понятие «сокровищ Церкви», которые были важной частью механизма системы индульгенций. В этой части тезисов его лексика становится вызывающей и ядовитой. В тезисах 73 и 74 Лютер завуалированно критикует первосвященника, утверждая, что, в то время как папа «по справедливости наказывает отлучением» тех, кто препятствует отпущениям, он «гораздо страшнее намерен поразить отлучением тех, кто под предлогом отпущения грехов замышляет нанести урон святой благодати и истине». В этих тезисах нет открытого неприятия папской власти, но они подвигают к мысли, что папы по-разному относились к тем, кто препятствует отпущению грехов, и к тем, кто эксплуатирует это действо и злоупотребляет им. Призыв к перемене очевиден, но в этот момент Лютер не ставит власть папы под сомнение открыто.

В последней части тезисов Лютер в присущем ему тоне обсуждает вопросы, которые вполне мог бы задать любой думающий христианин. Первый звучит так: «Почему папа не освободит души из чистилища из святой любви к ближним и в силу их крайне бедственного положения?» Далее он спрашивает: «В чем состоит эта новая благодать Господа и папы, которая за деньги позволяет безбожнику и врагу Божию приобрести душу благочестивую и Богу любезную?..», «Что могло бы добавить Церкви больше блага, если папа то, что он делает теперь единожды, совершал сто раз в день, наделяя всякого этим прощением и отпущением?». Но в основу злоупотреблений Лютер поместил денежную сделку и вполне серьезную угрозу, что ратующие за продажу индульгенций по сути начнут торговать спасением души. Расширение продаж индульгенций ради увеличения доходов Церкви приводило к желанию упростить их получение за счет снижения требований к раскаянию, одного из основных аспектов искупительной системы средневекового католичества. Осуществление этой идеи, несомненно, увеличило спрос на индульгенции, но и усилило общую критику папской церкви. Превращение спасения в обычный товар позволило мирскому вторгнуться в сферу божественного и значительно уменьшить тяжесть греха. Глядя на происходящее, набожный и пребывающий в поиске спасения души августинец погрузился в дальнейшие размышления о деснице Божьей и праведности, а также о роли человека и значении Господа в искуплении грехов.

Но что было дальше? Если 95 тезисов, похоже, не стали манифестом религиозной реформы, то, наверное, стоит искать рождение иного достаточно узнаваемого богословия в последующие годы. Каковы были отличительные черты богословия в период ранней Реформации? Несомненно, обсуждение греха и покаяния в 95 тезисах перекликается с формулировкой концепции спасения, согласно которой Господь принимает грешника без каких-либо условий. В то время как средневековое христианское учение ставило в основу спасения пусть и неравное, но все же партнерство между человеком и Богом, в душе Лютера господствовало чувство такой огромности каждого прегрешения, что человек стал жить в состоянии личного противостояния Богу. Раскаяние и добрые дела не спасали от этого ощущения, отсюда и отчаяние, которое испытывал Лютер, несмотря на то что после каждой исповеди некоторое время он чувствовал значительное облегчение. Грех отдельного человека невозможно было перекрыть добрыми делами. Получается, истинный христианин одновременно и грешник, и праведник, но благодаря божественной милости оправдан Божьей праведностью. Оправдание верой изменило концепцию спасения, представив добрые дела актами любви и милосердия, а не средством заслужить божественную милость^[59]. Ядро этого верования содержалось в 95 тезисах, но только после их написания и распространения Лютер начал более активно обращаться к отношениям между исповедью и его собственной трактовкой божественной справедливости. Отрицание важности добрых дел для спасения должно было привести к тому, что верующий мог поверить, будто его деяния не имеют никакого значения. Для полемистов-католиков, выступавших против Лютера, это был скользкий путь, ведущий к антиномизму^[60], но и Лютер хорошо понимал опасность и ошибочность этого пути. Добрые дела, утверждал он, не требуют одобрения и не могут даровать спасение, но это вовсе не означает, что они не являются необходимой составляющей жизни христианина. Дела скорее являются плодами веры и должны исходить от веры; дела, которые делаются без веры или в силу ложных представлений и без ясного повеления от Бога, не являются ни необходимыми, ни положительными и потому склоняются к суевериям и заблуждениям. Подтекст был пугающе ясен. Лютер писал: «В этом заключается истинное содержание христианства, то есть в том, что мы оправдываемся верою во Христа, а не делами Закона»^[61][62]. Оправдание верой являлось «высшим символом веры», без которого вся христианская вера – ничто^[63][64].