Читать книгу - "Пагубные страсти населения Петрограда–Ленинграда в 1920-е годы. Обаяние порока - Светлана Ульянова"

«Система добродетелей, так же как и система преступления и порока, меняется вместе с ходом истории», — писал в начале ХХ в. французский социолог и криминолог Г. Тард^[1]. Неотъемлемой составляющей любого общества, любой страны и исторической эпохи является отклоняющееся поведение, однако «набор девиаций» и отношение к ним общества варьируется в разных культурах и эпохах^[2]. Сегодня проблемы наркомании, алкоголизма, проституции и т. п. постоянно обсуждаются политиками, журналистами, социологами, педагогами, являются частью массовой культуры и предметом научного изучения. Однако, какие бы усилия ни предпринимались, какие бы идеологические, религиозные, законодательные ограничения ни вводились и как бы строго они ни соблюдались, социальное зло невозможно искоренить. Пусть и не все, но многие не представляют свою жизнь без экстремальных, аморальных, пагубных для себя, а иногда и для общества развлечений и занятий. Ученые склоняются к выводу, что единственно верным способом борьбы с ними являются не полный запрет, а комплексное изучение, понимание и, в определенной степени, допущение.

Эпоха торжества консьюмеризма, массового потребления, превращение западной цивилизации в «цивилизацию досуга», рост свободного времени и доходов заставляют экономистов, социологов, психологов, философов и, конечно же, историков обращаться к изучению досуга. До эпохи модерна общественная мысль сходилась на том, что легитимное потребление трудящихся должно быть сведено к поддержанию скромного уровня жизни. Возможность потреблять больше исключалась: считалось, что она ведет к пьянству, распутству и т. п. Эти пороки оставлялись на долю «праздного класса». Но в первой половине ХХ в. в индустриальном мире произошел культурный переворот, связанный с уменьшением продолжительности рабочего дня, введением еженедельных выходных, оплачиваемых отпусков и пенсий по старости. Появилась «обязанность ничего не делать», а это означало свободу существования для себя, возможность наслаждаться жизнью. Правда, научиться это делать оказалось непросто.

Узнать о том, как люди прошлого проводили свое свободное время, безусловно, интересно. Причем не только профессиональным ученым, но и простым читателям. Нередко это может стать ключом к пониманию эпохи или исторического персонажа. Разве наше представление о времени Петра Первого будет полным без информации об ассамблеях или «Всешутейшем, всепьянейшем и сумасброднейшем соборе»? И можно ли погрузиться в атмосферу «золотого века русской литературы» без описания балов, театров, карточной игры и охоты?

Эпоха 1920-х гг. выбрана нами неслучайно. На смену Гражданской войне, «красному» и «белому» террорам, голоду и эпидемиям сыпного тифа, повлекшим за собой гибель миллионов человек, в марте 1921 г. пришла новая экономическая политика — нэп. Частичный возврат к капитализму, «торговый ренессанс», нормализация отношений между городом и деревней позволили восстановить страну и начать решать не только задачи выживания, но и расходования свободного времени и денег. В Петроград, в котором к окончанию Гражданской войны оставалось 700 тыс. жителей (к началу 1917 г. их было около 2,5 млн), вернулись клубы, роскошные рестораны, пивные. Пусть с 1918 г. он и не являлся столицей, но оставался культурным, научным и промышленным центром. Население стало быстро расти, становилось еще более гетерогенным. Петроград, переименованный после смерти В.И. Ленина в 1924 г. в Ленинград, служил местом жизни, работы и развлечений представителей разных слоев общества, разной культуры, идеологической ориентации и уровня образования. Вчерашние аристократы в результате политики «уплотнения жилплощади» могли делить коммунальные квартиры с выходцами из деревни или потомственными пролетариями, переселившимися с окраин в центр. Пламенные большевики с безжалостными глазами, прошедшие колчаковский или деникинский фронт, ездили в одних трамваях с напуганными происходившими переменами «колюшками» — мещанами-обывателями. Отбросившие старые нормы морали рабфаковцы и «красные студенты» гуляли в садах и парках и презрительно смотрели на ухоженных барышень. А часто не всегда законно скопившие капиталы нувориши-нэпманы кутили в одних ресторанах с «онэпившимися» партийцами и растратчиками казенных денег.

«Коммунизм — могила проституции» — гласил один из раннесоветских плакатов. Когда мы говорим о девиантном досуге в 1920-е гг., нельзя забывать о том, что пришедшие к власти большевики хотели не только мировой пролетарской революции, но и формирования нового — советского — человека. Многое из того, что было нормой еще вчера, сегодня объявлялось «пережитком», той самой девиацией, о которой мы пишем^[3]. Если до революции ходить в церковь и исполнять церковные ритуалы, отмечать Пасху и Рождество было обязательным и само собой разумеющимся, то в 1920-е гг. это стало высмеиваться, а государственная пропаганда стремилась представить верующих как неграмотных аутсайдеров. Большевики запретили проституцию, легальную при царизме, до 1924 г. действовал «сухой закон», запрещавший продажу крепкого спиртного. С другой стороны, после революции нравы стали гораздо более свободными, исчезли многие моральные запреты в сфере сексуальных отношений. В связи с этим городской мир 1920-х гг. представлял собой причудливый коктейль из старого и нового, пограничье, когда в одном пространстве сосуществуют люди абсолютно разных взглядов на то, что такое хорошо и что такое плохо^[4].