Читать книгу - "Роман лорда Байрона - Джон Краули"

Скоро засияло солнце, по-адриатически ласковое, — и мистер Пайпер настолько освоился в la Serenissima[58], что возобновил переписку со своим главнейшим (и столь небрежным) Корреспондентом; одно из посланий начиналось так:

«ДОРОГОЙ АЛИ, я доволен этим Городом, как никаким другим — и, вероятно, здесь осяду; правда, однажды свалился в Канал и подхватил Простуду, а само падение могло завершиться фатально, поскольку я, в отличие от тебя, искусством плавания не владею, — очевидно, тут оказаться в канале столь же обычное дело, что в Лондоне оступиться в сточную Канаву: разница только в том, что здешние улицы состоят из Воды. По той же причине я дал отставку моей любимой dormeuse и велел поместить ее на сохранение, а сам занял piano nobile[59]в доме не слишком большом и не очень сыром. Отовсюду слышу, будто здешнее Общество по сравнению с былыми днями величия пришло в упадок, однако скитания приучили меня к тому, что толки о минувшем величии и нынешнем упадке услышишь, где бы ни очутился. И все же теперь здесь остались только два conversazioni[60], стоящие посещения, и только четыре Кофейни, открытые до утра, тогда как раньше была целая дюжина первоклассных.

По утрам занимаюсь итальянским (впрочем, вокруг слышен, кажется, совсем иной язык, и его тоже придется изучать), а по вечерам посещаю conversazione, где разговаривают и по-английски, равно и на хорошем итальянском, — признаюсь, звучание его мне очень нравится: он похож на латынь, распустившуюся, словно бутон розы и ставшую мягче сливочного масла — даже приветствия и случайные замечания мнятся обольщениями. О Венеции говорят, будто она тысячу лет собирала богатства всего мира, а ближайшие два-три столетия посвятит тому, чтобы растратить их на Удовольствия: это безрассудное стремление вовлекает в себя неудержимо и головокружительно — ему невозможно противиться».

Позднее письмо продолжилось:

«Узнаю все больше о Венеции и венецианцах. В области любви моральные устои у них отсутствуют — что, надо признаться, меня скандализировало, — однако свода npaвил, предписывающих каждому свое место, они строго придерживаются: нарушения влекут за собой самые тяжкие общественные кары — изгнание, остракизм, вплоть до вызова на Дуэль, хотя венецианцы по преимуществу народ миролюбивый и защите Чести предпочитают Развлечения, помимо самых крайних случаев. Названный кодекс возводит на пьедестал своих героев и героинь — о них я уже наслышан: мне указали на некую госпожу в летах, у которой всегда был только один любовник (супруг в расчет не принимается), а после кончины возлюбленного она осталась верна его Памяти и так и не выбрала ему замены — пример преданности и самоотверженности, наделивших эту даму ореолом святости.

Присутствовал я также при двух казнях и одном обрезании — наблюдал отсечение голов и крайней плоти — обе церемонии весьма волнующие. Однако все эти дива — ничто, на мой взгляд, в сравнении со случайной встречей, которую я должен тебе описать: она не только рисует удивительные любовные нравы венецианцев, но и имеет к тебе близкое касательство.

До меня часто доходили рассказы об одном англичанине (хотя, как выяснится, и не вполне англичанине), который настолько усвоил обычаи Венеции, что сделался официальным любовником знатной венецианской дамы — юной супруги дряхлого старца, — строго соблюдая многочисленные суровые правили, управляющие его новым положением. Этому удивлялись, но вовсе не осмеивали: венецианцы подобные истории воспринимают чрезвьгчайно серьезно. В конце концов на каком-то маскараде мне показали этого человека — хотя он был в Домино, судить о его облике было трудно; мне почудилось только, что фигура у него не совсем обычна — то ли болезнь, то ли несчастный случай согнули его. Дама, за которой он ухаживал, обладала темными глазами, алыми губками и грацией в должной мере — или даже сверх того. Но какую привязанность он ей выказывал — с каким старанием предупреждал любое ее желание! Он принимает от нее веер — передает ей шаль — держит бокал limonata — распахивает окно, возле которого она сидит, — закрывает его снова из опасения миазмов — сидит близ нее, но немного ниже, ловя каждое ее слово, о чем бы ни заговорила, — а когда она насытилась удовольствиями, спешит вызвать ее Гондолу! (В эту минуту я и заметил, что он слегка прихрамывает, однако изъян ничуть не умерил достоинства, которое он придавал самым пустячным действиям.) Сопровождая свою Amorosa[61]к лестнице, он на ходу окинул меня острым взглядом — выражавшим, я бы сказал, тревожный интерес, — и я, полагаю, не замедлил достойно отозваться на него учтивым поклоном.

Вероятно, этот человек навел обо мне справки: довольно скоро в мое жилище на Фреццерии — по соседству с собором Святого Марка — явился миловидный паренек в ливрее и с презабавной важностью, словно это была дипломатическая нота, вручил письмо от этого джентльмена, на которое ему было велено дождаться ответа. Краткая записка содержала приглашение посетить автора этих строк у него дома, в такой-то день и час, — с тем, чтобы узнать кое-что представляющее для меня интерес. Почерк странным образом показался мне знакомым, точно я где-то его видел — быть может, только однажды, но случай этот должен был врезаться мне в память. Нечего и говорить, как я был заинтригован, — ты знаешь, что неведомое меня всегда увлекает, и я не нахожу сил устраниться, пускай даже это дорого мне обходится! Словом, в ответе, столь же кратком, я выразил готовность последовать приглашению и проводил посланца задумчивым взглядом.

Итак, в назначенный час я накинул плащ, потребовал гондолу — вот тебе парочка прелестных словечек от госпожи Радклиф, — и гондола заскользила по воде к указанному palazzo[62]. День выдался таким, какими я привык наслаждаться: сочетание Солнца и Моря придают облитому серебром городу фантастический вид: он выглядит порождением волшебника — иллюзией, которую французы называют le mirage, — когда над песками пустыни парят окруженное деревьями озеро и гостеприимный караван-сарай, чтобы исчезнуть при приближении, — но этот мираж не исчезает, а только подстегивает воображение такой возможностью, сообщая городской жизни некую беззаботность.

На ступенях palazzo меня встретил тот самый паренек в ливрее и провел на второй этаж. Там я увидел хозяина, который — без прежнего черного одеяния, в обычном халате — казался меньше ростом. Он приветствовал меня небрежным жестом, поскольку вертел в руках добрый ярд кружевной ткани: смысл этого занятия оставался для меня загадкой, пока он не заговорил. "Есть два способа сворачивать дамскую шаль, — произнес он таким тоном, будто мы сошлись вместе для обсуждения именно этого вопроса — Мои собратья, похоже, этому научились, а я не умею".