Читать книгу - "Абсолютная реальность - Алла Дымовская"

Леонтий окончательно и бесповоротно раскис. Окаянное солнце никак не желало снижать обороты, куда там, наяривало, что называется, во всю ивановскую. Солнечный свет уже начинал душить его, Леонтию в какой-то момент показалось, что он и вовсе не дышит, но нет – грудь его мерно поднималась и опускалась под клетчатой рубашкой-ковбойкой, откуда такая? Не из его вещей, наверное, Филон обрядил его во что уж пришлось, или нарочно купил в придорожном маркете, не в издевку ли? Впрочем, рубашка была удобной, и похоже, стерильно чистой, хотя Леонтий носил ее – дай бог памяти, три, если не все четыре дня. Да где тут испачкаться? Он и не вставал почти. Или вставал? Он как-то подозрительно мало помнил. Но что поделаешь? Он не «железный человек», а третье сотрясение подряд кому угодно выйдет боком, хоть бы тому же Роберту Дауни-младшему, будь он десятижды «последний киногерой». Ну, ничего, Пальмира рядом, а у нее пурпурный амикус и целительная пенка-простокваша, что хорошо – имея под боком завидную парочку пришельцев не надо заботиться самому, по крайней мере о добром здравии.

Все же он попытался дойти до двери. Из чистого упрямства. Шаг. Шум. Шатало. Штормило. Тошнило? Нет, только все вокруг плыло и плыло перед глазами. Будто бы отравленные солнцем глаза его не могли поймать нужный фокус, произвести настройку четкости и резкости видения. Может, на свежем воздухе станет полегче, хуже, во всяком случае, точно не будет. Леонтий подергал за ручку. Однако! Та не поддалась ни единым, крохотным шевелением. Будто приваренная. Вот значит, как! Заперли. Словно ребенка в манеже. Его внезапно разобрало зло. Заколотил что есть сил в фанерную филенку. Удары канули в загробную тишину, в кроличью нору, в межпараллельную прорву. Ни гулким грохотом, ни даже ничтожным звуковым колебанием не отозвалась немая дверь. Нарисованная – на стене, в обман для него: пришло Леонтию на ум возможное сравнительное, но совершенно нелепое объяснение. Он прислушался. За порогом явно протекало нормальное земное житие-бытие, ходили какие-то люди, переговаривались, пересмеивались, перехихикивались, перетаптывались, звенели ключами, шуршали дорожными картами, шлепали шлепанцами, то ли экскурсанты, то ли командировочные «толстоведы», потом загрохотала пустым цинковым ведром уборщица, где-то в отдалении, затем – чугунные бабьи ругательства на дно падучего зловредного предмета и возмущенные интеллигентные призывы в умеренной тональности – не портить воздух непечатным словом. А ведь в снятый пришельцами номер горничная так ни разу за три-четыре дня не зашла, будто нарочно ей приплачивали за «небеспокойство». Значит? Идея! Леонтий подал и свой голос – завопил «напомощьгражданепомираю», и… никакого результата. Что ж такое? Он перепробовал, по возрастающей, трагические призывные попытки от «трубупрорвалопожартутбомбатеррористы!» до «женаушлапомагазинамзабывоставитьключ!!!» Эффект был велик в части его полнейшего отсутствия. Словно бы проклятая фанера, своеобычно отличавшаяся разоблачительной и наглой звукопроницаемостью, как раз теперь решила восполнить пробел в имеющейся совести – не выпускать наружу и самый мало уловимый шум. Леонтий затрепыхался, забился, напоминая себе одинокую муху, попавшуюся в смертельную, паучью сеть.

Ничего не поделаешь. В конце концов решил он. Бессильные метания по убогой гостиничной комнатенке выпили его до дна. Лучше лечь. Обратно, на кровать, может – костлявую, ребристую, отощавшую от гостевых злоупотреблений, но все равно Леонтий не отяготится неудобством, тело его утратило здоровую чувствительность, каждое движение его совершалось будто бы в «тяжелой» воде, будто бы плыло в пространстве вязкого глицерина, предательский выстрел что-то повредил в голове, что-то важное, украв у нормальности его ощущений добрую половину, если не большую часть. Да ну их совсем, жить-то можно, если осторожно. Отлежится, отваляется, очухается. Не впервой. Леонтий раскинулся, на сколько хватало возможностей наемной койки, в покойной позе затаившегося в гробу вампира, попытался уснуть. Безуспешно. Что ж, к этому он тоже почти привык, мысли безостановочно проходили, проплывали, прорывались в его смущенное сознание, некоторые напролом, некоторые в обход через тайные окольные пути, но это по-прежнему были все те же самые мысли, те же три проблемы, навязчивые и мучительные, пиявки его бытия в ближайшем обозримом настоящем. Леонтий решил – лучше уж он начнет считать овечек, бесперспективное и дурацкое занятие, зато в своей зомбирующей цикличности – несомненно, волне приличное успокоительное. Овечек не получилось. Получилось считать ящеров. Не Ящеров, подобных его многострадальному педальному другу, а настоящих доисторических завров, внешне похожих на травоядных игуанодонов: Леонтий считал их по бревнообразным хвостам. Один-два-три-четыре. Миролюбивые динозаврики в его голове послушно кивали в такт – один-два-три, – это было очень мило и очень ясно, потрясающая четкость изображения, вот уж дали по башке, так дали! Но должен быть хоть один положительный момент. Вот, живой мультфильм. Леонтий улыбнулся и открыл глаза. Посреди все также утомительно освещенной комнаты в промасленном луче света пасся дружелюбный небольшой игуанодон, синюшно серого оттенка, Леонтий уставился на него в пристальном изумлении, отчего животное сразу же стало рассасываться в воздухе, словно детский сахарный леденец в чайном кипятке. Галлюцинаций ему только не хватало! Дожил. Дотерпел. Домахался на себя рукой. Надо было лечиться как следует. Нет уж, пускай Пальмира отмерит ему часть пенной простокваши, поможет – не поможет, есть выбор? Вообще, нужен хороший томограф, да где здесь взять? Разве амикус? Подключить к голове, и всех делов. Если под силу ему обернуться смердящей компьютерной жабой, отчего бы не превратиться на время в довольно примитивный, по передовым «пришельским» меркам, исследовательский прибор? М-да. Вернемся лучше к нашим игуанодонам. Однако:

Досчитать и додумать ничего Леонтий не успел. Открылась нарисованная дверь, оказавшаяся, как то и должно, вполне обыкновенным куском фанеры с врезанным дешевым замком, отворил его гостиничный источенный ключ с номерной алюминиевой биркой. Филон и Пальмира вернулись. Наконец.

– Где вы были!? – возопил Леонтий, обиженно, покинуто, слезливо. Сам удивился. Неужели все это время наедине с собой ждал он этих двоих? Или кого-нибудь неконкретно ждал вообще?

– Не вставайте. Все в порядке, – неужели, Филон? Сказал сочувственно, даже любезно. Это чухонец-то!

– Все в порядке, – Пальмира улыбнулась ему, словно ребенку. Ну, ей можно. – Мы нашли. Здесь неподалеку. Художник. Нет. Отшельник. Вообще, скандальный человек. В округе его не любят. Так что расспросы помогли.

Понятно. Отчего вид у них такой. Какой? Леонтий задумался. Неразочарованный. Но и… нерадостный. Будто у каторжан, закончивших в шахте дневной урок, от коего им ни тепла, ни трудовой гордости, но сделать было надо, вот они и сделали.

– Вам неприятно? Отшельник. Или его новая религия. Кстати, в чем ее смысл? Я так и не узнал, – Леонтий обратился сразу к обоим, не выбирая брата или сестру, словно теперь представляли они собой одно неразъемное целое. И без перехода к ожиданию ответа выпалил: – Что теперь? Возьмете меня с собой? Поговорить. Или усовестить. Или…

– Нет. Ничего этого не надо, – ответил ему за двоих Филон. Так сдавленно и так тяжко, будто каждое слово раздирало ему горло и с трудом пробивалось наружу. Еще одно – угрюм и неуловимо страшен сделался высокомерный и едко-насмешливый прежде братец, не стало более в лице его сардонической кривизны, но появилось… так смотрят, когда ничего уже не хотят видеть, кроме того единственного пути, с которого некуда свернуть. Оттого смотреть на Филона было жутковато.