Читать книгу - "Гончий бес - Александр Сивинских"

Раскатисто бухнул выстрел. В боку зверя, брызнув белыми искрами, образовалась проплешина. Зверь на миг оцепенел, а затем рывком развернулся к стрелку.

Дарья хладнокровно передёрнула затвор дробовика и влепила второй заряд в голову зверя. Картечь будто метлой прошлась по морде и холке, сдирая чешую воронёных панцирей. Стало видно, что это — лесной кабан. Дарья выстрелила в третий раз, опять в голову. Картечь не могла пробить толстый череп, но вышибла глаза, порвала уши и превратила в кровавое месиво пятак. Кабан завизжал от боли, но всё-таки посеменил вперёд.

Почему-то всё ещё молчали крупнокалиберные револьверы Декстера. И тогда на кабана с двух сторон навалились Михаил Горбунов и Павел. Лысый старшина ухватил его руками за клыки, а «нудист» с поразительным безрассудством нырнул вниз и захлестнул передние ноги кожаным ремнём. После недолгой, но яростной борьбы зверя уронили. К нему шагнула Сильвия, воткнула в ухо пистолет и дважды выстрелила. Кабан сначала буйно забился, а потом вдруг вытянулся, задрожал и обмяк.

И сейчас же, как по команде, с его шкуры начали отваливаться кузнечики.

* * *

Освобождённый от кузнечиков Борька лежал спокойно. По его изуродованному рылу текли, будто слёзы, струйки крови. Запоздал он себя оплакивать.

— Не фига себе в Америке сенаторы! — уважительно тявкнул Жерар. — Чувачок, ты хоть врубился, по-каковски он говорил?

— Нет. Впервые слышу. А ты?

— Глупо было бы!.. — фыркнул он с превосходством. — Это же сакральный мат, язык жрецов Перуна. Но откуда этому дяде его знать?!

— Да не всё ли равно… — отмахнулся я, осматриваясь.

Декстер, понурив голову, сидел на одном из уцелевших ящиков. Под ногами у него, как что-то ненужное, валялась катана. Если бы этот трусливый человечишка был настоящим самураем, ему следовало сейчас сделать себе харакири. Если настоящим ковбоем — застрелиться. Но он, как оказалось, был всего лишь дешёвым понтярщиком, которому только и заниматься, что изображать Элвиса Пресли в придорожном кабаке.

Женщины и дядя Миша суетились возле поверженного Луизианского Льва. Там же топтался Фишер. В руке у толстячка я разглядел чрезвычайно знакомый предмет — зерцало Макоши. Моё или похожее? Если вспомнить, что своё волшебное зеркальце я сунул в ящик секретарского стола, за которым частенько сиживает Зарина… И вспомнить слова отца о том, что эта маленькая засранка поймала Фишера на крючок… То вполне могло быть и моё. А крючок из зерцала Макоши получался знатный. Когда-то на эту приманку клюнул сам Сулейман, — что уж говорить о бедном американском лузере!

Игорь Годов торчал верстовым столбом возле опрокинутого электрокара. Кажется, с момента, когда спятивший батя заколол Семёныча, Годов так и не шевельнулся. Зато Семёныч наоборот весьма энергично ворочался на ложе из разрушенных ящиков.

— Какая нынче молодёжь нелюбопытная, — укорил меня Жерар. — Эх, был бы здесь Владимир Васильевич. Его-то наверняка заинтересовало бы.

— Ты какого Владимира Васильевича имеешь в виду? — спросил я, направляясь к Семёнычу. Надо было срочно выяснить, в чём там дело. Может, пора уже позаимствовать у Декстера катану? Оттяпать новорожденному зомби башку да ручки с ножками. Пока безобразничать не начал.

— Твоего папашу, ясное дело. А куда мы идём?

— Уже пришли.

Я наклонился и поднял обломок доски. Из него торчал пробивший доску насквозь боевой нож опричника — серьёзное оружие с выгравированной на лезвии собачьей головой. Ни капельки крови, ни клочка кожи на ноже не обнаружилось. Отец воткнул его рядом с шеей Семёныча!

— Ого! — уважительно тявкнул Жерар. — С таким глазомером твоему старику прямая дорога в Голливуд. Постановщиком трюков работать.

— Посоветуй ему при встрече, — сказал я и осторожно ткнул телохранителя носком кроссовка. — Эй, дядя! Ты живой?

— Да! — Покачиваясь и скрежеща зубами, он встал на четвереньки и поднял ко мне перекошенную морду. — Семёныча так просто не завалишь. А вы всё равно скоро сдохнете!

Он резко качнулся — собираясь не то боднуть меня, не то укусить. Пришлось отдёрнуть ногу.

— Слушай, бес, он мне реально надоел. Угомони его, пожалуйста. Иначе я за себя не отвечаю.

Орудуя ножом, как рычагом, я разломал доску, в которую он был засажен. Отбросил щепки, провёл лезвием по краешку ногтя. Завилась белёсая стружка.

— Прирежу и точка.

— Угомонить, говоришь? Да запросто, — сказал Жерар. Вспрыгнул Семёнычу на спи-ну, пробежал к шее, прицелился и с размаху врезал передней лапой по горлу. Тот рухнул как подкошенный. Жерар кубарем скатился с него, отряхнулся и сообщил:

— Сонная артерия. Полчаса крепкого исцеляющего сна больному гарантировано.

— Титан! — искренне похвалил я. — Асклепий и Гипнос в одном лице.

— Не без этого, чувачок. Не без этого. О, это, кажется, нас.

Я обернулся. Конёк-Горбунок махал рукой.

— Идите сюда!

Мы подошли. Мистер Джи лежал, пристроив львиную голову на коленях Дарьи. Он был перебинтован буквально как мумия. А где не перебинтован — залеплен пластырем, будто иностранный конверт марками. Думаю, на это ушёл добрый пяток перевязочных пакетов из американских аптечек.

Однако глаза у героического сенатора были свободны от бинтов, открыты и веселы.

— Марк, переведите, пожалуйста, мистеру Джи, что я восхищён его поступком. И благодарен за спасение жизней — своей и пса. Хоть совершенно не понимаю, как ему это удалось. И где он научился так здорово материться по-старославянски.

— Ещё бы мне это не удалось, — сказал Луизианский Лев на чистейшем русском. — Ведь я, как-никак, придумал этих красавцев.

— Простите, сэр, но их придумал Горгоний Мочало, — пробормотал я. — Более века назад.

— Ну, так я и есть Горгоний.

— И вам полтораста лет?

— Сто сорок шесть, если быть точным.

— Но ведь инженер Мочало умер? От тифа, кажется.

— Я выжил, — сказал сенатор.

…Тиф на Горгония Мочало подействовал необычно. Не убил, а ввёл в состояние летаргии. К счастью, врач его лечил превосходный, профессор Коломенский. Он быстро определил, что к чему, и взял любопытного пациента под опеку. В те годы медицина актив-но изучала летаргию. В обществе тема летаргического сна тоже была модной. Коломенский, пользуясь этим, вывез спящего инженера в Европу. Сначала в Берн, затем в Берлин. Перед второй Мировой переправил в США, в Мэрилендский университет Джона Хопкинса. Сам профессор в Балтимор, к сожалению, не приехал. Горгоний пылился в университете до семидесятого года. Потом очнулся и сбежал. Его даже не искали. В Россию воз-вращаться не хотелось, и он решил стать стопроцентным американцем. Вроде бы получи-лось. Жаль, пришлось пожертвовать длиной имени. Но для англосаксов произнести Горгоний — сложнее, чем признать независимость Гаити. Так и появился мистер Джи.