Читать книгу - "Реки Лондона - Бен Ааронович"

Выглянув на балкон, я спросил папу, не нужно ли ему чего. Он ответил, что все в порядке и ничего не надо. Я заметил, как он открывает банку с табаком, достает оттуда самокрутку и сует в рот. Потом он вынул из кармана серебряную керосиновую зажигалку и поджег кончик сигареты. Все это он проделал с такой же вдумчивой размеренностью, с какой заворачивал табак в сигаретную бумагу. После первой затяжки на лице у него отобразилось величайшее блаженство. А потом он принялся кашлять. Кашель был ужасный — влажный, захлебывающийся. Казалось, он вот-вот выплюнет легкие. Отработанным движением он затушил сигарету и стал ждать, пока кашель утихнет. Когда это случилось, он снова сунул сигарету в рот и зажег ее. Дальше я смотреть не стал, потому что и так знал, чем дело кончится.

Люблю папу. Он — настоящее ходячее предупреждение.

У мамы три городских телефона. По одному из них я набрал номер своей голосовой почты. Первое же сообщение было от доктора Валида.

— Питер, — проговорил доктор, — я хотел вам сообщить, что Томас пришел в сознание и спрашивает о вас.

Общественно-политические газеты назвали случившееся «Майским помешательством» — звучало как название коктейльной вечеринки. Таблоиды же выбрали заголовок «Майская вспышка» — наверняка потому, что он короче и умещается поперек первой полосы. По телевизору показали несколько интересных кадров, где женщины в длинных вечерних платьях кидались кирпичами в полицейских. Никто не знал, что именно случилось, и разные аналитики уже принялись наперебой доказывать, что беспорядки стали следствием социально-политических факторов, о которых каждый из них писал в своей последней книге. А именно — жгучего недовольства граждан каким-то аспектом современной общественной жизни. Каким аспектом — никто не знает.

В отделении интенсивной терапии Королевского госпиталя было много полицейских. Большинство слонялось без дела, рассчитывая на оплату сверхурочных; некоторые брали показания у жертв беспорядков. Я показания давать не собирался. Схватив оказавшиеся поблизости ведро и щетку и притворившись уборщиком, я прошел внутрь.

На верхних этажах я долго плутал в поисках кабинета доктора Валида, пока наконец не попал в смутно знакомый коридор. Стал открывать все двери подряд, пока не нашел палату Найтингейла. Честно сказать, он выглядел не лучше, чем в прошлый раз.

— Инспектор, — проговорил я, — вы хотели меня видеть.

Его глаза открылись, он скосил взгляд на меня. Я присел на краешек койки, так, чтобы он мог видеть меня, не поворачивая головы.

— Подстрелили, — прошептал он.

— Я знаю, — проговорил я. — Я там был.

— Второй раз.

— Неужели? А когда был первый?

— На войне.

— На какой именно? — спросил я.

Найтингейл, поморщившись, повернулся на кровати.

— На второй, — ответил он.

— На Второй мировой, — повторил я. — Где же вы служили — в ясельном полку?

Если далее Найтингейла призвали в сорок пятом, он должен был родиться никак не позже 1929 года. Это если он солгал насчет своего возраста.

— Сколько вам лет, инспектор?

— Много, — ответил он. — Начало века.

— В начале века? — переспросил я, и он кивнул. — Вы родились в начале века? Какого — двадцатого?

Найтингейл выглядел от силы на сорок пять, а это надо уметь, особенно когда лежишь полумертвый на больничной койке и некий механизм рядом издает писк через равные промежутки времени.

— Получается, вам больше ста?

Найтингейл издал странный свистящий звук, и я было встревожился, но потом понял, что он смеется.

— А это нормально?

Он покачал головой.

— Вы знаете, почему так происходит?

— Дареному коню, — прошептал Найтингейл, — в зубы…

С этим трудно было поспорить. Я не хотел утомлять его, поэтому вкратце рассказал о Лесли, о погроме и о том, что меня выдворили из «Безумия». Потом спросил, может ли Молли помочь мне выследить Генри Пайка, но он отрицательно покачал головой.

— Опасно.

— Но я должен, — сказал я. — Не думаю, что он остановится, — если его не остановить.

Медленно, по одному слову, Найтингейл объяснил мне, как следует действовать. И мне эти слова очень не понравились. План был действительно жуткий, и потом, вопрос: «Как попасть в „Безумие“» по-прежнему оставался открытым.

— Мать Тайберн, — проговорил Найтингейл.

— Вы хотите, чтобы она приказала своей дочери впустить меня? — спросил я. — Что же, по-вашему, может заставить ее это сделать?

— Самолюбие, — сказал Найтингейл.

— Вы хотите, чтобы я умолял ее?

— Не ее самолюбие, — прошептал Найтингейл. — Ваше.