Читать книгу - "Посох царя Московии - Виталий Гладкий"

«Зола, полученная от сжигания морских коньков, — хорошее средство от облысения. Если сжечь хвост морского кота и пепел настоять на уксусе, то сия настойка лечит головные боли… Мурена, угорь, акула и икра повышают половую силу. Порошок косточек головы рыб (окуня, карпа) применяют при камнях в почках. Бодяга — лечит зоб… Порошок из раковин жемчужниц применяют при лихорадке. Мясо моллюсков… Эка беда — латинские названия… — Иван сокрушенно вздохнул, мысленно посетовав на свою малограмотность в этом вопросе, и написал как в оригинале; пусть разбирается Бомелиус, что это такое, — способствует выведению из организма разных ядов. Кораллы применяются при боли в сердце… Амбра[155]возбуждает мужское естество и лечит эпилепсию…»

Ворон мог бы уже и не служить Бомелиусу. Он имел свой дом — новый, недавно сложенный из дубовых бревен, — и свой двор с прислугой: девкой Федосьей и бывшим собратом по разбойному ремеслу Ондрюшкой. Мало того, у Ивана имелся даже личный выезд — одноконный возок.

Ивашка Рыков теперь был в чести у самого Иоанна Васильевича. Царь заметил его и приблизил к себе. Предсказания Ворона сбывались с поразительной точностью. Элизиус, когда наконец понял, что в этом вопросе ему с бывшим разбойником тягаться невозможно, скромно отошел в сторонку и занялся чисто врачебной практикой.

Он продолжал изобретать яды, создавал новые лекарства и лечил приближенных царя и их семейства, потому что с некоторых пор Бомелиусу отказали в праве пользовать государя. Почему так случилось, он и сам не знал. А спросить боялся.

Тем не менее Иоанн Васильевич относился к нему неизменно ласково, по-прежнему хорошо вознаграждал за труды и часто испрашивал совета по разным мудреным делам.

Теперь лечением великого князя занимался новый царский медикус, фламандец Иоганн Эйлоф. А также целая толпа волхвов и знахарей, свезенных с необъятных просторов Руссии.

Элизиус лишь зубами скрипел, глядя на все это безобразие. Конечно, Эйлоф был хорошим доктором, но он не понимал истинной причины болезненного состояния царя Московии и лечил его по-книжному. А все настойки Бомелиуса, содержащие стимулирующие и подкрепляющие организм вещества, он отвергал с порога, не столько ревнуя Элизиуса к царю, сколько не доверяя.

У Бомелиуса не было ни капли сомнения в том, что его недруги уже донесли Эйлофу, какими занимается делишками, помимо своих основных обязанностей, «дохтур» Елисейка Бомель.

Что касается знахарей, волхвов, шаманов и прочих представителей «народной» медицины, то все их ухищрения и камлания приводили лишь к тому, что государь сильно возбуждался, иногда даже впадая в эпилепсию, — с беспамятством, судорогами и пеной на губах. В такие моменты Иоанн Васильевич буйствовал в приступе неконтролируемой ярости и был способен, не моргнув глазом, убить человека — даже ни в чем неповинного.

После того как Элизиуса перестали пускать в опочивальню великого князя, где свершались почти все медицинские процедуры, не связанные с водой (те обычно происходили в царской мыльне), Иоанн Васильевич сильно изменился. На лице царя почти все время присутствовала мрачная свирепость, черты исказились, взор угас и в бороде не осталось практически ни одного волоса.

Во время приступов к Иоанну Васильевичу стали бояться входить. Даже сам Бомелиус, на которого царь и голос-то никогда не повышал. Это было все равно, что сунутся в клетку с разъяренным тигром. И только когда Иоанн Васильевич падал на пол и у него начинались конвульсии, тогда нужно было спешить.

Элизиус быстро вливал ему в рот свои настои (перед этим Богдан Бельский разжимал намертво сцепленные зубы царя специально изготовленной для таких случаев плоской, гладко остроганной деревяшкой — словно какой-нибудь больной скотинке) и в страшной тревоге ждал — умрет Иоанн Васильевич или выживет. Смерть царя неминуемо привела бы Бомелиуса на дыбу; ему никто даже не намекал на такой поворот в его судьбе, но он это знал точно. Слишком много грехов числилось за ним и царем.

Но если с мертвого Иоанна Васильевича какой спрос, то с «дохтура», который не сумел сберечь государя, живьем сдерут кожу, посолят и подвесят его вялиться над горящими угольями. Для такого дела много охотников найдется…

Закончив перевод, Ивашка Рыков с удовлетворением ухмыльнулся. Теперь по части знания латыни он может переплюнуть даже самого Бомелиуса.

Отложив пергамент и перевод в сторону, Иван дрожащими от нетерпения руками схватил кипу бумаг, поверх которой лежал лист с крупной каллиграфической надписью, украшенной завитушками: «ОТРЕЧЕННАЯ КНИГА РАФЛИ». А ниже, буквами помельче, было написано: «Творение раба грешнаго Иоанна Рыкова».

Это был его главный, как он считал, труд — гадательная книга на все времена. В нее он вложил всю свою душу, весь свой талант, даденный ему то ли Богом, то ли дьяволом, все свои познания в гадательном деле, а также практические советы, почерпнутые из фолианта, который был куплен на торге у генуэзца, купца из Сурожа.

Ворон бережно отложил первый лист и начал в который раз перечитывать вступление: «Тебе же, возлюбленне брате кур Иоанне, пишу сие списание ради твоего словесе. Егда со царем Иоанном Васильевичем изыдох от нас и от наших Псковских предел в царствующий град Москву, перевод сий понудихся написати о сих потребных ко твоему христолюбию. Написахом же моею грешною рукою, трость в деснице своей, злоукорным своим языком слагая, и послах к твоему равноаггельному лицу. Любовию же сия божественная артикулы слагах, сии миротворный круг сводя и располагая…»

Книгу «Рафли» он дописал в Пскове, куда его отпустил ненадолго Бомелиус, когда самому лекарю пришлось ехать в свите царя в Полоцк. Отец-священник Василий просто обомлел, когда узнал, что блудный сын исправился, вернулся к нормальным людям и что он в такой большой чести у самого государя.

Ивашка почти две недели наслаждался изрядно подзабытым домашним покоем, и все это время, как одержимый, работал над книгой. Он почти не спал, совсем выбился из сна, но когда уезжал обратно в Москву, то почувствовал, что у него за спиной словно прорезались крылья. Он смог! Он теперь не только книгочей, но и творец книг.

Сидя в кибитке, которая тряслась по скверной дороге, он мысленно намечал, что еще сделает, какую еще книгу напишет по приезду в столицу. Лихорадочное возбуждение вперемешку с творческим азартом не покидало его до самой Москвы.

Ворон все время учился. Его тяга к знаниям со стороны могла показаться сумасшествием. Он впитывал все, как губка. Ему даже во сне (а спал он очень мало, урывками) снилось, что он читает книги, притом неизвестные, на каких-то чужих языках, которые он понимал не хуже родного. Проснувшись, Ивашка торопился записать то, что подсмотрел в этих книгах, и потом в полном изумлении пытался разобраться в своей писанине.